Страница 50 из 68
А сегодня такие трапезы - чуть ли не официальное дело, которое, может быть, даже поощряется начальством, как борь-ба со скукой в дальних рейсах: тут на камбузе и картошка жарится, и сыр из холодильника достается, и другая еда, какую буфетчица на ночь для вахты оставляет. Пир горой идет в столовой команды. Но все-таки и в самом машинном отделении между половиной третьего и тремя, в самой, так сказать, глубине паро-хода, в самой глубине ночи, "собачья вахта" лакомится.
Не включая свет, снова укладываешься, и некоторое время неподвижно лежишь в томной духоте. Хочется задраить иллюминатор и снова врубить кондиционер, но что-то тебя останавливает, заставляет остаться на койке, даже дыхание задержива-ешь: приближается событие. Какое? Подумать не успеваешь, как пароход накреняется, потом переваливается на другой борт. Начинается качка, да такая сильная - туда-сюда, туда-сюда, - что дверь каюты распахивается, отлетает в коридор и захлопывается со страшной силой. И вот уже по всему пароходу пушки палят -- двери хлопают, грохочут. Духота в каюте приходит в движение, даже некоторое подобие ветра и прохлады ощущается. Всё ясно: меняется курс, и пароход становится лагом к вол-не. Отсюда и качка. Наверное, думаешь, прохлопывают на мостике встречное судно и в последний момент все-таки спохватываются, ворочают, чтобы уйти от столкновения. Но так ты думаешь лишь в первый миг, потом тебе уже делается ясно, что судно меняет курс по другой причине. Не могут на мостике проморгать встречное судно. (Хотя, впрочем, почему бы и нет?) Следовательно, думаешь во второй миг, курс меняется по другой причине, и тебе даже известно, по какой именно.
Но наружным трапам поднимаешься на мостик, заглядываешь в тёмную ходовую рубку с крыла капитанского мостика, по-том, никем не замеченный, спускаешься на главную палубу, не- освещенную, в отличие от кормы, и стоишь, упираясь подошвой в кнехт, прислушиваешься к шипению воды за фальшбортом...
Когда ты первый раз в эту ночь приходишь в столовую ко-манды, там уже пьет чай Тузовский, только что сменившийся с вахты, еще кто-то сидит, а в дверях буфета Люда - худень-кая, загорелая, светловолосая, с короткой стрижкой, в белой бобочке и в коричневых мужских шортах, купленных в пароходной артелке за двенадцать рублей (как твои, только размером побольше).
У тебя изменяется к ней отношение, может показаться, что-то вроде нежности в груди шевелится. Но тут она оборачивает-ся, словно бы специально тебя поджидает, и снова душа погружается в сумрак раздражения: уж очень жгуче смотрит на тебя, к чему-то чрезвычайно серьезному обязывают такие взгляды, ес-ли ты их принимаешь.
Внутри закипает ярость. Снова этот жгучий взгляд, или снова чудится? Ее брови словно бы в какой-то вине поднимаются, и губы опускаются, и лицо точно начинает плавиться и растекаться. Ты понятно выражаешься?
- Чего остановилась? Чай неси! - голосом капризного мальчика кричит Тузовский, но тут же весело смеется - делает вид, что ему весело. Он и похож внешне на маленького мальчи-ка, только большого размера. Понятно? По пропорциям малыш, а по размеру взрослый мужчина. Опять не понятно? С детства, наверное, предрасположен к полноте и сейчас в свои двадцать с небольшим имеет уже приличную мозоль моряка. Ясно, что имеется в виду? Между прочим, в другом регионе эта мор-ская мозоль еще лучше называется - холодильник. Здорово, правда же? Тебе, во всяком случае, это нравится ничуть не меньше, а даже больше. Наглядно. И еще по одной причине он похож на малыша, но это, впрочем, не только он один, а многие из вас: все в теплых краях ходят в коротеньких штанишках. Вообще, судя по тому, как моряки одеваются в рейсе, они боль-ше на несознательных ребятишек смахивают, чем на взрослых серьезных членов вашего общества. У тебя, к примеру, на шее цепочка, и на цепочке талисман болтается. Что за талисман - об этом нет разговора. Про талисман не спрашивается и не рассказывается. Нельзя, действовать перестает.
А он действует, это, безусловно, гак...
У тебя есть редкая способность смотреть на себя со стороны, как, в условных скобках, скажем, смотреть на других изнутри, и вот видишь себя рядом с тем же Тузиком (его цыганская голова, пышная и как бы пыльноватая, по-пиратски обвязана красной косынкой, узел сбоку, концы вдоль бакенбарда свешиваются) - один такой большой дочерна загорелый карапуз, а другой (то есть ты) - длинный, тощий, с белым от природы, а теперь докрасна обгоревшим телом, усыпанный веснушками, желтой головой (точнее - рыжей) и лицом таким худым, таким носатым и чудацким, и с талисманом на плоской груди.
Ты вообще понимаешь, что свою внешность трудно воспринимать объективно. Надеешься, что лицо не такое уж отврати-тельное, как порой кажется. И, конечно же, не такое прекрасное, как кажется в другие минуты. Нет, действительно, оно именно таким кажется, неважнецким, кроме тех моментов, когда вдруг замечаешь, что оно, в общем-то, ничего, а? Да всё это никакого значения нс имеет в сравнении (и на фоне) с Мировым океаном (Мирового океана)...
Остальные мореходы в столовой команды словно бы и нс слышат Тузика, пропускают грубость в адрес Люды мимо ушей. Тебе, конечно, следует его одернуть, но ярость все-таки оказы-вается сильнее, ты делаешь вид, что ничего нс слышишь, а поворачиваешься и через закуток мимо испорченных автоматов га-зированной воды снова выходишь в пустой коридор.
Смотришь с кормы на воду: вот она поднимается так высоко, что ее, кажется, можно рукой коснуться, не нагибаясь, а потом опускается во тьму, глубоко-глубоко, а потом снова поднимается и, поднявшись, словно хочет о чем-то поведать, важном и страшном, но только губами шевелит. Океан темный, даже черный, и иногда вдруг в этом черном, грозном пространстве раздастся шипение, особенно сильное, тревожное, и клок пены с какой-нибудь особенно высокой волны светлым пятном вспыхивает в темноте и медленно растворяется, снова превращаясь в темноту.
Труднообъяснимое чувство, но ты всем своим существом понимаешь: пароход не в ту сторону плывет. Ведь его первоначальный маршрут словно бы в тебя закладывается, как в какое-нибудь счетно-решающее устройство, и при малейшем нарушении ты необъяснимое беспокойство испытываешь...
Когда ты снова возвращаешься в столовую команды, там уже никого нет, все спят по каютам или расходятся по вахтам, только второй помощник задерживается, сидит задумчиво за столом, и, обхватив руками кружку, словно бы с мороза греет-ся, и смотрит перед собой черными глазами, которые как бы сами по себе живут, отдельно от своего хозяина. Вот его глаза смотрят на тебя, потом куда-то тебе за спину, потом утыкаются в переборку. Полное впечатление, что глаза мечутся, мечутся, в то время как хозяин остается неподвижным и невозмутимым.
Спрашиваешь:
-- 11а спасение идем?
Зачем спрашиваешь, сам не знаешь.
Второй помощник оживляется, точно вдруг приходит в се-бя из сонного оцепенения, переводит на тебя уже осмысленный взгляд, убеждается, что ты и не ждешь никакого ответа, и, слов-но бы спохватываясь, начинает прихлебывать из кружки чай.
Пароход раскачивается туда и сюда, скрипит, стонет, а ты, как всегда в подобных случаях, пытаешься понять, откуда здесь берутся эти звуки. Садишься за другой стол, чистый, на нем нет ни кружек, ни чайника, но ты этого поначалу не замечаешь, по- тому что, во-первых, все еще находишься под странным обаянием сна, а во-вторых, тебя охватывает очень приятное, хотя какое-то горькое и такое сильное, до слез прошибающее чувство, что даже затрудняешься его назвать. Вдруг испытываешь тоску по пароходу, дальнему рейсу, глядя на себя как бы с берега, хотя на самом деле как раз и находишься в дальнем рейсе, ночью, среди океана.
11с связано ли это чувство с женщиной? Ты уже успеваешь отвыкнуть от близости с женщиной, и даже бывают мысли, что ты вообще уже ничего не сможешь: так это всё от тебя отдаляется и так мало тебя это занимает. Правда, опыт говорит, что ты быстро оттаиваешь, лишь только жизненные обстоятельства меняются.