Страница 48 из 68
Да и вообще все мы склонны к убеждению, что везде хорошо, где нас нет, и того нс можем понять, что нельзя быть одно- временно и там, где ты есть, и там, где тебя в данный момент нет. Ведь если ты где-то присутствуешь, значит, здесь уж никак тебе хорошо нс может быть.
Но это так, лирическое отступление.
И все равно почему-то кажется, что жизнь там-то и там-то поинтереснее твоей. Я думаю, нам эти глупости внушают телевидение и журналы с иллюстрациями. Всё выглядит очень за-манчиво, прямо-таки как в сказке, то есть перекликается с мечтой, приходящей к людям в раннем полусознательном детстве. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. В газете порой такое напишут, что читаешь, читаешь и оторваться не в силах. Плюешься, а читаешь.
А может быть, где-то в самой глубине души Тузик действительно не хочет, чтобы судно меняло курс, влезая в какое-то не-известное приключение, в результате чего вас какая-нибудь смертельная опасность ожидает и его, Тузика, драгоценная жизнь оборвется. Так что не исключено - он и не лукавит, заявляя, что мечтает завязать с морем и работать водителем очень комфортабельного автобуса марки такой-то и такой-то, из города в город пассажиров возить. Хорошо, не из страны в страну.
Рисует такие радужные картины жизни - заслушаешься. Тут не только сугробы с метелями, но и зелень лесов с перелесками, когда летний зной вокруг, и бабочки порхают, и разные жучки-червячки в траве ползают, а пассажиры ведомого им автобуса марки такой-то и такой-то на вынужденных остановках цветочки на лугу рвут, украшают головы венками и - знать ничего не знают, ни о дальних краях, ни о вас, моряках-недоумках, что где-то там пребывают в своих железных коробках, точнее сказать, в пластиковых ячейках железных коробок...
Подобную летнюю картину Тузик как-то в самом начале рейса рисует, когда моряки покуривают на корме и еще можно в сыром тумане разглядеть свои берега - холодно, промозгло, только о лете и мечтать в такую погоду, а тут еще вода вокруг неприветливая, серая с прозеленью, и чайки какие-то неряшливые снуют, над пеной. А вот когда мы передвигаемся южнее, в тепло и даже жару, Тузик больше вспоминает поземку в полях за широким окном автобуса, посвист морозного ветра, а тут из кондиционера невидимые облачка прохлады вылезают и сразу же смешиваются с теплым воздухом.
Вот уж действительно, везде хорошо, где нас нет...
В ходовой рубке уже народ, совещание в полном разгаре, хотя ночь на дворе и большинству присутствующих следует спать-почивать, койки на спинах таскать. Кроме уже упомянутых, на мостике в ту ночь присутствуют: дед, так называется старший механик, комиссар, он же помполит, он же помпа (но это грубо), начальник, то есть начальник рации. Он время от времени покидает рабочее место в радиорубке, здесь же, за пе-реборкой с окошком. Через окошко можно - в случае необходимости - передавать служебные радиограммы прямо из ходовой руб-ки, хотя я, к примеру, так никогда не поступаю, а вручаю их начальнику из рук в руки, когда он появляется в ходовой рубке, или же сам несу к нему в радиорубку. Сейчас начальник в очередной раз сообщает (снова возвращаемся к текущим событиям), что с родным портом нет связи.
Таким образом, кроме уже названных (меня, второго помощника и вахтенного матроса Тузика), еще трое появляются. Каждый себе находит уютное место в темноте, стоит, покурива-ет, освещая при затяжке красным светом собственное лицо, и отпускает, как в театре выражаются, свои реплики.
Дед подходит в темноте к Тузику и говорит негромко:
- Дайте-ка, вахтенный матрос, сигаретку.
- С нашим удовольствием, такой-то и такой-то, - бодро проговаривает Тузик, называя деда по имени и отчеству.
Тот на ощупь достает из протянутой пачки сигарету и принимается её разминать своими короткими сильными пальцами с исковерканными, как у всех почти механиков, ногтями. Тузик чиркает зажигалкой, подносит деду пламя, тот отстраняется, чуть нервно, и продолжает разминать сигарету, а пламя тем вре-менем освещает лицо лысоватого кудрявого крепыша с прямо- таки искрящимся в глазах упрямством.
Это выражение лица мне хорошо знакомо.
Тузик раньше меня во всем разбирается, поэтому так свободно отвечает, что, мол, с нашим удовольствием - без чинов! И остальные в ходовой рубке делают правильный вывод, причем не, но внешнему виду, он у деда - вполне нормальный, и не по голосу - дед и в обычном состоянии частенько произносит шутливые фразы. Сама суть происходящего дает повод для правильного умозаключения.
Слово берет судовой токарь, или точило.
Что делает в глухие ночные часы моряк, не занятый на вах-те? Известно что, койку на спине таскает. А вот вахтенному нс поспать. Вахта с двадцати до нуля называется "прощай, моло-дость". Все кино смотрят в столовой команды, а ты на вахте торчишь. "Прощай, молодость" может быть только морально тяжелой, но физически ты её выстаиваешь легко: нс так-то сложно держаться до двенадцати ночи без сна. Да и утренняя вахта с че-тырех до восьми не такая уж трудная. Только поднимаешься не- охотно (а когда охотно?). А уж потом делается совсем легко, многие даже любят: выходишь на открытую палубу из машинного отделения, если ты, допустим, моторист или механик, и открываются тебе прекрасные картины рассвета среди океана. А уж если ты несешь вахту на мостике, то вообще все метаморфозы на твоих глазах происходят. Сначала - полная тьма, потом светлее становится, но изображение природы остается все
еще черно-белым, а нс цветным. Причем белое не очень белое, а скорее серое, а вот черное - то действительно черное, как сажа. Потом смотришь, цвета мало-помалу появляются, сначала розоватые пятна на глянцевой океанской поверхности проступа-ют, потом синева проглядывает сквозь черноту и так далее...
А вот с полуночи до четырех утра вахта называется "собачь-ей". Понятно название? Повторяю: нормальный мореход, не за-нятый на вахте в глухие собачьи часы, спит. А не спит - значит, есть на то веская причина. У деда иногда такая веская причина появляется, и он может даже не дышать на Тузика, и без того всё ясно. Но он дышит, будучи твердо уверен, что "этот" запах перебивается табачным дымом, прикурить бы успеть, ну, Тузик, поторопись с огоньком! Но тут вдруг оказывается, что давным-давно перед твоим носом пылает розовое пламя зажигалки, даже два язычка (или матрос Тузовский в насмешку сразу двумя зажигалками щелкает?), и пальцы уже нс сигарету крутят, а превращают в труху остатки табачных крошек.
Не часто с дедом такое случается, но случается, и он как не-прикаянный бродит по ночному пароходу в поисках собеседника. Бывает, он и ко мне в каюту вламывается, и мы с ним бесе-дуем, причем всегда, с чего бы разговор ни начинался, переходит он на очень волнующую тому: хороший ли художник такой-то и такой-то или нс очень. (Художник из ранга Великих). Дед считает, что художник такой-то и такой-то не очень-то хороший, и мировая слава его сильно преувеличена, и он даже тебя в этом убеждает. Мы с дедом листаем альбом с репродукциями, рассматриваем каждую картинку и делаем это нс впервые, так что альбом превращается стечением времени в толстый, разбух-ший от частого употребления фолиант...
(Снова рассказ от лица мастера.)
А вот почему помполит нс спит, как он узнаёт, что что-то готовится на судне? Вопрос не праздный. Есть в моей морской практике примеры, когда помполиты появляются в самый не- подходящий момент (неподходящий, разумеется, для тебя). Он стоит в углу ходовой рубки, и при затяжках освещается его круг-лое лицо, лиловые жилки на щеках и на курносом носу, седые волосы, торчащие из ноздрей, словно бы ватой заткнутых. Он ничего не говорит, но как-то посапывает, пофыркивает, всем своим невидимым во тьме обликом дает понять, что желает вы- разиться: то ли недовольство показать, то ли, наоборот, - по-ощрить присутствующих, но из деликатности не делает, ни того, ни другого.
Ищу пульс, но на сей раз он так и не нащупывается, и спрашиваю помполита: