Страница 42 из 68
Самый любимый мой народ -- дети, думал Попруженко. Я рассказываю им, о чем хочу, о чем знаю и о чем догадываюсь, и они слушают меня и смотрят на меня своими пытливыми глазенками, и нс только пытливость в их взглядах, а любовь и удовольствие: ведь с ними разговаривают, точнее, разговаривает взрослый человек. Они этого человека любят и хотят понять; во-обще, дети желают понять взрослых, и, в конце концов, детям это удается, правда, к этому времени они сами становятся взрослы- ми. И, уже сделавшись взрослыми, они понимают, что только сейчас по-настоящему пришли к детству, осознали его и уже по-несут с собой это свое детство до конца.
Ты вылизал всю квартиру, точно пароходную каюту, где тебе придется жить весь рейс, может быть, пять месяцев, а мо-жет быть, и больше, и в квартире запахло чистотой, уютно ста-ло, и ты сел на тахту и сидел так, отдыхая и любуясь своей работой. А пока ты делал приборку, телефон несколько раз начинал звонить, но звонки обрывались, а один раз ты успел поднять трубку и услышал сопение - кто-то дышал в трубку, а говорить не решился. И потом ты долго стоял на балконе и, поеживаясь от холода, смотрел на ночной город. Внизу землю нс было видно из-за листвы, точно зеленая пена залила двор,
поднялась на высоту третьего или четвертого этажа. И машины с ревом мчались где-то там, по улице, за домами и деревьями, и еще что-то взрёвывало и гудело, и собака вдруг залаяла гром-ко и яростно.
Ты стоял на холодном ветру и уже знал, как все произой-дет, потому что железные перила балкона напоминали пароходный реллинг на корме, и можно было бы все сделать уже тог- да, но эта мысль не приходила тебе в голову. Может быть, постой ты еще немного, эта мысль пришла бы, однако что-то тебя прогнало с балкона, и, когда ты вернулся в комнату, за- творил дверь и задернул занавеску, в квартире особая тишина стояла, какая бывает между двумя шумами, например между двумя стуками в дверь пли между двумя звонками. Один звонок уже прошел, а второй еще нс наступил. Но вот пришло время второму звонку, тишина уже настолько сгустилась, что без звонка никак не обойтись, и он прозвучал - громкий, рез- кий. Не звонок - скрежет.
- Где он?
- К родителям уехал. Он говорит - на дачу.
- Я за него волнуюсь!
- А чего?
- Какой-то он странный. Он вообще странный!
- Не берите в голову.
- Ой, как чисто, прямо сияет!
Всего лишь мгновение назад ты и не знал о се существовании, а сейчас уверен, что вы никогда не расставались. Красивая чудачка, духами от нее разит, лицо фарфоровое, голубые ресницы, красные губки, розовые |щёчки. Это бы все ничего, да вот дух от неё сильный идет - тут и духи, тут и спиртным попахи-вает, и еще чем-то диковинным и сладким. И тут у тебя дух за-хватило, ты точно с предохранителя соскочил, куда только вялость и мечтательность девались, и снова почувствовал: не в небесах живешь, а на земле, и опьянение твое, оказывает-ся, еще не прошло, и ты взбодрился, и напрягся, и уже готов к бою, и тут главное - себя не уронить. И ты говоришь, а го-лос у тебя дрожит:
- Выпить хочешь?
- Жутко хочу! Вы у меня прямо изо рта выхватили.
- Спирт будешь? Голландский.
- Ну, нет. А что - есть что-нибудь другое?
- Сладенькое?
- Хоть бы сладенькое.
- Это есть!
И тут что-то случилось непоправимое, какой-то мы с ней пункт с налету взяли, перескочили, так, что вдруг покатилось слишком уж легко. Ты многое в жизни видел, по-всякому у тебя с женщинами бывало, и такое, что они тебя своими действиями сильно удивляли, до оторопи, но вот такое впервые. Ты только одно движение сделал, переместил руку на столе и поло- жил кисть на се запястье. Этот и не нужно было делать. Она твою руку схватила двумя руками, голову низко-низко к столу склонила и вдруг поцеловала. Женщина, с которой ты несколько минут назад познакомился, вдруг к твоей мозолистой матрос-ской руке припадает своими драгоценными губками.
Тебя дрожь прохватила, ты поплыл, и вскоре дрожь прекратилась, и воодушевление прошло, и из сказочной феи она пре-вратилась в пытливую девчонку, которая тебе в штаны полезла и стала там шуровать, и ты хотел вернуться в блаженное состояние, когда сердце замирает и душа настежь открыта для любви, да никак не получалось - скука была вокруг.
- Хватит, - сказал ты и поднялся. Она тоже поднялась, и вы перебрались в комнату, и она платье кое-как швырнула на табуретку и штанишки с колготками на пол, хорошо, он чистый, ты его отдраил, и лифчик, и комбинацию -- все сбросила, а ты успел только брюки стащить, и тут началась возня, и ты уже ни- чего нс мог понять -- получается что-нибудь или нет, ты уже ни на что не был способен, только пыхтел да потел, и она тебе подпевала, что, мол, ничего, все хорошо, даже очень, а потом тебе показалось, что надоела ей эта возня, в действительности она все от тебя получила, и ты ей уже больше не нужен. Она тебя мок-рыми холодными губами поцеловала в губы и уже совсем в чу-жую превратилась, и тебе даже противновато как-то сделалось - по разным причинам. Ну, хотя бы из-за Сережи. Но ты-то не виноват. Она как танк перла. Но ей, наверное, очень было нужно. Она пошла в ванную, воду спускала, плескалась, что-то сквозь шум спрашивала, потом стала рассказывать - в ванной начала, а в комнате продолжила и так вроде бы и нс закончила. И, между прочим, у неё прорвалось:
- Ты у меня сегодня третий.
- Ах, ты, блядь!
Она хохотнула и сказала:
- Верно! Ну и очень хорошо! Как раз специально для те-бя существую, для моряка, который из рейса пришел.
И уже ни о каком слиянии и мечтать не приходилось - чужая она была, чужая, и не только для тебя, но и для Попружснко, да и вообще для всех, как все мы друг другу чужие, и снова чувствуешь озноб, и поплыл, и плывешь, пока нс оказываешься в каюте, теперь уже настоящей, той самой, откуда прошлой но- чью вышел, чтобы уже никогда не возвращаться. И уже в этой каюте вспоминаешь всё в подробностях, даже запахи все вспо-минаешь, да так отчетливо, что начинаешь принюхиваться, точ-но она здесь, рядом, невидимка. Л вот такой шапки, которая бы запахи делала невидимыми, не придумали.
Как две капли воды она похожа на одну девчонку из сиднейской забегаловки в портовом районе. Помещение простор-ное, мрачноватое, всё сыростью пивной пронизано. По стенам спасательные круги висят с разных пароходов, штук нс меньше пятидесяти, а может быть, все сто. И мальчики довольно-таки подозрительные там собрались.
Ты с напарником уже успел в разных пивных набраться, и сюда вы напоследок заглянули, перед возвращением на пароход - он как раз неподалеку стоит, у элеватора, за контейнерным терминалом. Вроде бы достаточно уже выпили, можно и завязывать, да вот любой возможностью пользуешься, чтобы на судно не идти. И тут размалеванная девчонка в короткой юбочке, в сапогах подходит и спрашивает:
- Не видел Джона с "Волд Коннета"?
Ты отвечаешь:
- Не видел.
И продолжаешь тянуть из бокала. А твой напарник подмигивает и глупо улыбается - давай, мол!
- Сам давай!
- А я-то здесь причем? Она тебя хочет.
Девчонка не отходит, прислушивается к разговору, плечиком худеньким наваливается, и от нее духами несет и немного потом, и спиртные пары присутствуют.
- Югослав? - спрашивает.
Не будешь же открываться, что советский! Поэтому так, уклончиво отвечаешь:
- Ну?
- Югослав - добре!
Тут тебя забрало, кровь в голову ударила, и как вы сговорились, с ценой пришли к соглашению, можно интересно рассказывать, да не хочется. Эта девчонка - настоящая специалистка, Серёжкиной до неё далеко, хотя замашки точно такие же. Худая, жилистая, как гимнастка. Это дело любит, аж умирает. Но по всему видно, наработалась за сегодняшний день - жуть! Впечатление такое, что у нее все шарниры расплавились. Откуда только силенки берутся. Она тебе понравилась, душа ото-шла, ты даже после всего обнял ее за плечики, и она к тебе при-жалась, щекой к груди привалилась, прямо-таки семейная па-рочка, и ты расчувствовался и даже подумал, хорошо бы с ней навсегда так остаться, жить душа в душу. Очень она была понятной, даже родной, но ты уже давно это в себе заметил - чуть не все женщины, с которыми жизнь сводит, для тебя на первых порах, как родные. Когда вы спустились из комнаты в пивную, она уже совсем-совсем другой тебе показа-лась, и, хотя она попросила, чтобы ты завтра опять пришел, и ты обещал, было ясно -- больше тебя с ней лечь не заставить. И все они, эти женщины, дальше и дальше отдаляли тебя от той единственной, которую ты любишь, нет, любил, именно любил, потому что уже нс любишь и уже ничего нс изменить...