Страница 41 из 68
Попружснко знал, что Александров ищет хлеб в партах. Всегда корочка какая-нибудь останется не там, так там, так что можно не считать Александрова, как опередившего Попруженко в это утро. Ведь он пришел первым нс из спортивного интереса. Он пришел по совсем другому делу -- за хлебом он при-шел, чтобы поесть.
Через год - два Александров куда-то исчез, пропал, хотя какие-то слухи о нем долетали, где-то он учился в каком-то ремесленном училище, что очень хорошо, в нормальной-то школе он из двоек не вылезал, да и какие другие отметки могли быть, когда он и не завтракал каждый день. Об обеде Попруженко даже тогда и нс думал относительно Александрова, потому что это так естественно -- обедать. После школы без обеда никак не обой-тись, ведь даже тошнит от голода. И от Александрова одно лишь звучание его фамилии осталось, и мелодия, и душевная боль - с каждым годом всё сильнее и сильнее.
Пи сам Александров, ни его мать, ни братишки его и сестренки не были хозяевами в той, другой жизни, за стенами школы, они и там были гонимыми странниками.
Иногда он говорил (мысленно, разумеется) и с Александровым, и с той кормящей матерью с бледным лицом, закутанной в черное, с запеленатым младенцем, в чей слюнявый ротик она запихивала тряпочку с разжеванным черным хлебом. Говорил с двумя пленными фрицами, один из которых лишь только за-видит на пятнистой от солнечных зайчиков и бликов дачной улице маленького Попруженко, начинает улыбаться и, приблизившись, поднимает худые длинные руки и говорит: "Гитлер капут!" И женщина с ребенком, и фрицы, и сам Попружснко - всё это было в зеленых листьях, траве, во мхе, в теплом, хвойном, безоблачном, золотом утре жизни Попружснко, совпавшем с мучительно тянущейся зимой, студеной и малиновой, его страны. Они возникали перед его мысленным взором (так эго, кажется, называется), вызванные неуловимыми ассоциациями. И он каждый раз (вернее, иногда) пытался эти ассоциации разгадать, и тогда вся связка вытаскивалась из небытия.
Конечно, гонимые странники, а то кто же!
Эго всё не люди, это существа без роду, без племени. Как у Свифта - на плоском диске мы все живем. А где же корни, неужто в той деревеньке, где старуха все про нензию свою беспокоилась?
- А у тебя есть Бог?
- Кто-кто?
- Бог. Понимаешь?
- Чего не понять. Понимаю.
- Или ты не веришь?
- Не верю.
Морячок поперхнулся, закашлялся. Покраснел. Слезы вы-ступили на глазах. Все глаза заполнили, да не пролились.
- Не верю, - повторил он, глядя сквозь слезы в глаза Попруженко. - Но вообще-то я не знаю...
"А он - враг", - подумал морячок.
Что-то в Сергее не то. Но что-то и другое в Сергее было, и вот эти два противоположных ощущения сцепились, и так тяжело стало - и на душе, и в голове, в черепной коробке, что захотелось закричать, просто завыть от тоски!
"Это я перегнул, - подумал Попружснко, разгадав состояние морячка. - Нельзя так пугать. В конце концов, какое я имею право спрашивать его о вере. Причем здесь я? Об этом только он может и должен знать. Да он и так знает!"
Наверное, думал он, я тоже являюсь носителем чего-то, и меня, и мое жилище окружает какая-то особая атмосфера, присущая людям моего склада характера и деятельности, этакая вальяжность, одухотворенность, поворот мысли. Словом, какая-то фундаментальность, непреложность. Всем нужно прилагать какие-то силы, старания для сохранения своего места в этом ми-ре и обществе: на работу ходить, переживать неприятности и склоки, подвергаться интригам и самому интриговать, на-едаться порой дерьма по самое горло и так далее и тому подобное. Зато есть у тебя средства к существованию и мелкие, но та-кие приятные радости. А вот этим (Попружснко под словом "эти" имел в виду себя и себе подобных, какими они видятся со стороны, то есть он как бы чужими глазами себя и себе подобных оценивал) ничего не нужно предпринимать для поддержания своего материального уровня и вообще устроенности.
Глупости всё это, глупости. Какая там устроенность. Ниче-го у меня нет: ни положения в обществе, ни материального до-статка, и держусь я неизвестно на чем, на собственном вообра-жении, может быть, как те индусские факиры, что поднимают себя самих на метр и более от земли, не прибегая к посторонней помощи и посрамляя гравитацию или же - есть такая теория - употребляя гравитацию себе на пользу, хитроумно изменяя ее направление на сто восемьдесят градусов.
Итак, наша жизнь, думал Попруженко, проходит вопреки гравитации!
Как же я боюсь вдруг утратить эту странную, ничем нс объяснимую способность к использованию гравитации! Вдруг эта странная энергия иссякнет, или вдруг природа восстанет против се попрания, и все мы, люди моего толка, сойдем с рельсов, со-скочим? Это так просто! А может быть, и нс так просто? Может быть, мы зря боимся?
В моей жизни, думал Попруженко, все, видимо, притянуто за уши. Всё что упоминалось: тетя Мотя, вареный лук, Город (с большой буквы) - есть реалии жизни, сформировавшие мою личность и представления этой личности об истинности, о жизненной почве, так её назовем, о сути...
Но там было так студено, так душа оцепенела, что Попруженко и не вспомнил, что отсюда происходит его отец, и лишь подсознательно - да нет, не подсознательно! - а его подсознание сказало ему, что именно здесь он дома, хотя студен этот дом и темен.
Нет, не дома! Он мог быть здесь дома, но этого не случи- лось, и нс хозяин он здесь, а гость! Или все-таки хозяин, и знает это, и уверен в этом, да нс хочет, противится, бежит?
И вовсе, как выясняется, нс ассоциативный метод познания собственной жизни! Можно было бы и другой ряд событий, и на-блюдений, и ощущений вытащить (лучше - вытянуть) из его жизни, и, может быть, это еще придется когда-нибудь сделать (придется делать много раз), но по другому поводу (другим по- водам), менее существенному (менее существенным).
А эти события все-таки - главные! Они в его жизни - хо-зяева, а не гости!
Уже было ясно, чем закончится жизненный сюжет с тетей Мотей и се новой собачонкой. Как и предыдущий жизненный сюжет со старой собачонкой. Но это еще будет. До этого еще нс дошло. Хотя это уже достоверно существует в будущем, и, если хорошенько взбултыхнуть, всплывет со дна сосуда. Или же уже плавает где-то в океанской толще, если принять за непреложную данность, что Океан - это все.
Подарок природы - стая белых голубей с тремя или четырьмя темными сизарями. Иногда образующие стаю светлые голуби, сливаясь с небесным фоном, пропадают из виду, а сиза-ри остаются...
В ней не было тайны. В ком это в ней, интересно? Может быть, поэтому я к ней не стремился. Хотя в действительности тайна была, нс могла не быть. Так в чем же дело? Вот я как-то, вспоминал Попружснко, углубился в лее, кстати сказать, неподалеку от того дивного места, где некогда встречал фрицев и однажды видел нищенку с младенцем, прекрасно мне известный, и тут такая началась чертовщина! Я решил сойти с тропинки, в своем конце впадающей под углом в асфальтовую дорогу, чтобы выйти на эту же дорогу напрямик. И что ж из этого по-лучилось? Заблудился я начисто. В бурелом попал, гнилая рухнувшая ель преградила мне путь и так далее и тому подобное.
Так я на ту дорогу и не вышел, а, проплутав энное количество времени, изодравшись о ветви, измазавшись смолой, опутавшись паутиной, перепуганный, с часто бьющимся сердцем набрел я, наконец, на знакомую тропинку, с которой так неосторожно свернул...
Я и Африку всю оплыл, но это отнюдь не значит, что она для меня тайну потеряла.
Наоборот...
А что сказать о тех домах, что мы ежедневно обходим - в смысле оплываем, так и не зная, что у них внутри происходит? А там такое происходит, что разные предметы вываливаются из окон на улицу. А что касается женщины, что посетила меня, то я лишь взглядом ее окинул, но не проник в ее внутренний мир.
Москва - чудесный город. Москва тайну в себе сладкую хранит!
Потом тема молодого орла, вылетевшего из гнезда. Она бес- покоит Попруженко, побуждает к монологам на лестнице. Один из монологов довольно короткий, можно привести его полностью. Вот он. "Молодой орел вылетел из гнезда. Ну, подумайте сами - может ли он вернуться в гнездо? Конечно же -- нет! По- этому: Молодые орлы! Нс вылетайте из своих гнезд!"