Страница 40 из 68
- Плюнь, Сережа. Никому ничего нс докажешь!
- Легко сказать, плюнь. А вот ты сам можешь, а?
- Нет, Сережа, не могу.
- Вот и я не могу!
- Не бери в голову, Сережа. Пей!
- Послушай-ка. "Как же так: я убил несколько лет жизни, я хотел умереть только из-за того, что всей душой любил женщину, которая мне не нравилась, женщину не в моем вкусе!"
- Вот и я говорю: плюнь ты на нее! Мне хуже, на меня плюнула женщина, которую я так любил, как никто. Говорю - плюнь и разотри!
- Да это не я! Это Сван, такой персонаж из Марселя Пруста. Читал?
- Не читал, кажется. А может быть, и читал!
- Ты пойми, Толя, на меня это похоже! Та женщина, которая меня бросила, действительно не в моем вкусе, а я ее люблю. А вот другая женщина, ну вот эта, только что здесь была, ты как раз позвонил, она еще под одеялом лежала - вот она в моем вкусе, понимаешь? А я её не люблю!
- Не расстраивайся, Сережа!
- Слушай, Толя, бросай ты этот тон!
- Какой тон?
- Давай, как люди беседовать, а не как какие-то животные. Что значит - не расстраивайся? А? Пойди-ка, не расстраивайся. Сам возьми и не расстраивайся!
- Всё, Сережа! Всё! Понял!
А ведь он тоже гость! Морячок-то тоже гость! Один гость в гостях у другого гостя...
Итак, Сергей Попруженко жил в вымышленном мире, но иногда, не нашедшие места в его выдуманной конструкции реальные события и персонажи, беспокоя своей подлинностью, торчали, как бутылочные осколки, залитые бетоном на оградах, чтобы воры к чертям собачьим перерезались.
Александров, пленные немцы, кормящая мать - нищенка послевоенного лета, затомленного непролазной зеленью. Эти со-бытия и персонажи вдруг самопроизвольно поднимались со дна, плавали в воздухе, набивались в ноздри, мешали дышать, в глаза попадали, лезли в уши, создавая такой дискомфорт, что одно оставалось: пить, пить, пить, но вот эта прозрачная и жестокая свобода недолго длилась, и Попруженко шел в одну сторону, а рюкзак прошлого за спиной, хоть и терял в весе, всё же увлекал его в свою сторону, и Попружснко торопился, хватаясь за ручки двери, потом, уже в лесу, за мокрые ветки, за обрывки ощущений, за все, что ни попадя, превращая свое движение но жизни в карикатуру.
Как это выразить, думал Попруженко, кое-как враскачку продвигаясь по мокрой безлюдной платформе к открытой двери вагона. Наверное, никак нельзя выразить, а просто надо хорошенько описать все детали, такие рельефные, глянцевые, яркие, такие нарядные даже в своей убогости, ржавости, искривленности, оборванности и расщепленности; все эти рельсы, вмятины, щели в неряшливом покрытии платформы, черные мачты, ало малиновый зернистый огонь светофора, и люди, люди, люди, здесь-то их сейчас мало, совсем нет перед электричкой, но вот в метро их было еще много, и можно пить эти лица, с глазами и без глаз, нет, пожалуй, все-таки с глазами, обрамленные волосами, бледные и румяные, строгие, осовелые, игриво неприступные, надменные, добрые, но одним мирром мазанные, и хозяева, и гости, ибо в метро, удивительнейшем сооружении прошлого, настоящего и будущего, все гости, и чтобы не очень-то думать, голову ломать, - все мы здесь гости, и в метро, и на поверхности, и вообще на этом свете, и так мир устроен, что хочешь, не хочешь, а со всей непреложностью понимаешь это.
Люди, все мы гости!
Да. Александров... Он появился, но исчез куда-то.
Александров, где ты?
А как с тем слепым, с теми двумя батонами и двумя тридцатками? Как с черными дырами, провалами, скважинами, знаками зияния, что вдруг прорывают спокойно наматывающуюся, разматывающуюся (ненужное зачеркнуть) перед нами ткань времен, как с теми прорывами без прошлого, настоящего и будущего?
А вот как! Я понял - это мой стержень. Это столп моей жизни. Вокруг и другого разного много, но - это мои вечные собеседники в моем вечном интерьере. И когда в ушах моих и в мозгу моем звучит "Александров", этот звонок, этот хруст, этот рубиновый хруст, эта нежная грусть, этот траур и боль нищеты, и красные кремлевские звезды в морозной сини или во мраке оттепели, и везде синий снег, и электричество в окнах, и ночная пустота переулков, и злая поземка по безлюдной набережной, и зеленое оконце там, за Болотной, за Москвой-рекой, в том удивительном доме, в том дворце, где он, мой Кумир, не спит...
Повозившись с манной каши, ложкой проложив в ней траншеи, разделив на квадратики, представляя при этом снежное поле, где происходит бой с фашистами, - не удивительно, только, только война закончилась - похлебав из блюдечка сладкого чая, маленький Попруженко отправлялся в путь. Морозец. Ветер гонит мелкий снежок по расчищенному асфальту с неровными белыми полосками, точно улица, как новобранец, небрежно под ноль выстрижена. А еще настоящая ночь на дворе. Знакомый дворник долбит скребком, с тротуара наледи счищает. В переулке, куда мальчик свернул, только не- которые окна освещены, остальные мертвой слюдой отражают ночь и небо, очень плохо просматриваемое в этом городе, черное-черное, и всё же не такое черное к тому времени, когда, пробравшись через ледяную подворотню, оказывается мальчик у подножия своей школы, еще ночной, необитаемой, без едино- го огонька, точно мертвой.
В действительности это нс совсем так. Синее небо.
Парадная дверь еще закрыта, и Попружснко, перелезая через сугробы, проникает в школу со двора, через черный ход, и оказывается в темном и гулком 'вестибюле. Кафельный иол мерцает. В сумраке еле угадывается на стене огромная картина, живописное полотно. Это не работа художника, а живая действительность: настоящий заснеженный лес из елок и сосен и настоящий человек бодро бежит через лес на лыжах. Что-то род-ное есть в этом человеке, в веселом легендарном герое, называемом одним из вождей. По это так, понарошку. Один только есть Вождь, один-единственный! И всё же, как подумаешь, что идет он где-то через лес на лыжах, дух замирает от счастья и радости. Но и враждебным чем-то вест от этого человека. Может быть, зря он вождем называется, а? И лыжные крепления у него называются по-иностранному - ратафеллы, и зимняя шапка на голове странной какой-то конструкции, не то финской, не то немецкой. Вражеская какая-то.
Чем-то все-таки этот румяный курносый вождь с веселыми усиками на фрица походит, но сознание маленького Попруженко этот не отмечает, только лишь подсознание, да ведь и в под-сознании есть память, не так ли...
Пока Первый офицер Клим Ворошилов бодро бежит по лыжне через лес, маленький Попруженко проникает в гардероб за стеклянную перегородку, поднявшись на цыпочки, устраивает на неудобный крючок свое теплое на ватине пальтецо, теплую ушанку и по пустой и темной лестнице, чуть уже освещенной си-
ними намеками на утро через огромное окно, отправляется на второй этаж.
Он совсем один в этой утренней школе. Смуглая нянечка в гардеробе не в счет, хотя воспоминание о ее маленькой фигурке и добром большеглазом лице согревает детское сердце. Темновато на лестнице, темновато и в широком школьном коридоре. Холодно. Паркетный пол гулко звучит под каблучками и под ступнями двойным звуком шагов. Попружснко словно не в реальной действительности находится, а во сне: сколько раз школа ему снилась и столько показала ему во сне своих подробностей, которых в действительности-то и не было, что настоящая школа совсем-совсем другой была в глазах мальчика. Он бы очень удивился, явись вдруг такая сила, что выдула бы из школы ее душу, и мальчик лишь то увидел, что было в скучной действительности - матовые шары-плафоны на тонких железных палках под потолком, длинные радиаторы парового отопления под огромными квадратными окнами, тот же паркет, те же двери в классы вдоль длинной стены.
Нет! Попруженко знал, твердо знал - всем своим существом - истинную школу, невидимо присутствующую здесь, в этот ранний час, когда только-только начинает синеть небо и уличный свет робко просачивается в гулкое пустое здание.
По Попружснко не был первым в это утро. Его опередили. Войдя в класс, темный и пустой, на какой-то миг ощутив себя здесь как дома, ибо достаточно включить электричество, достаточно сюда еще одного мальчика и - конец этому ощущению, класс стремительно отпрыгнет от Попружснко в новое качество, станет чу-жим и нелюдимым, даже враждебным. Попруженко уже в следующее мгновение увидел в сумраке силуэтик, склонившийся над задней партой, и он уже знал, что это Александров, ибо грустная мелодия запела вдруг в его детском сердечке, и траурны- ми синкопами забили в голове барабаны, и возникло представление о каком-то страшном ужасе, царящем там, за синими окнами в неведомом мире, и Александров - такой тщедушный, даже на вид легкий, как перышко, был неопасной частичкой этого ужаса, и его голодное личико было сосредоточено на чем- то ему лишь ведомом и отрешенном от всего остального.