Страница 39 из 68
И еще - о любви. Человеку не следует задумываться - любят его или не любят, изменяют ему или не изменяют. Ты должен жить, страдать, восхищаться. Пусть другие холодные на-блюдатели видят твою жизнь со стороны. Ведь и ты для кого-то холодный наблюдатель. Пусть тебя жалеют или осуждают, им виднее, и они всегда правы, но лишь только ты вынырнешь на поверхность, в атмосферу холодного анализа и логики - ты про-пал.
Человек, не вкушай яблока познания, а вкусишь - ока-жешься один.
Вкусившие от него обречены на одиночество.
Тети Мотина хозяйка, печальная толстуха в злате-серебре, вкусила, мне кажется, от яблока познания, не удержалась, под руку, видимо, яблоко попалось, вот она по привычке и вонзила в него зубки. И на все плюет. Она гость, хотя и похожа на ворону, а вот тетя Мотя не вкусила от яблока и до сих пор спит.
Мы все, кто не спит, вкусили от яблока познания.
Морячок, правда, еще нс вкусил, но он уже готов, он очень скоро от него вкусит. Опьяневший Попруженко, сам того не же-лая, делал все возможное, чтобы морячок, он его так называл, вкусил от этого яблока, но что же будет тогда? Ведь нс каждому полезно от него вкусить, для кого-то это смертельно.
Итак, Попруженко знал о том вреде, что приносит вкушение от яблока познания, но, увы, не знал, что сам способен из-лучать яд, ибо яблоко познания глаголало его устами. (Интересно посмотреть, как выглядела бы вышеупомянутая метафора, овеществись она. Однако метафоры пока что еще не научились овеществляться).
Планктон нс виден, он наполняет собой каждую каплю океанской воды, а капля океанской воды под микроскопом вы- глядит живой, подвижной, дергающейся, набитой прозрачными булыжниками с темными утолщениями, медленно перемещающимися внутри голубых оболочек. Тебе кажется, что твои щеки и подбородок в планктонной слизи, но ты понимаешь, что это нс так. Планктон, даже мертвый, очень трудно ощутить. В какое-то определенное время года, или месяца, или суток планктон начинает умирать и оседать на дно, если, конечно, ему удастся опуститься на несколько километров. Маловероятно. Там такое давление огромное, что вряд ли мертвые планктонины его преодолеют. Но какая-то часть мертвого планктона не оседает, а, наоборот, всплывает. Ты как-то видел в Красном море огромные ноля мертвого планктона, тошнотворно бурого цвета, точно разлившаяся нефть. Словно бы судно на ходу про-мывало топливные танки, откатывая грязную воду за борт. Твой пароход чуть ли нс целые сутки двигался вдоль широкой и бесконечно длинной бурой полосы.
Но сейчас возле кокосовой скорлупы ты его нс видишь, планктон, вода протекает сквозь пальцы бесцветная и чистая. Возможно, планктона здесь вообще нет, то есть отсутствует мертвый планктон. Когда он умирает и тонет, на научном языке это называется "движением трупов вниз". Попруженко так увлеченно об этом рассказывал, точно вообще никогда нс думал ни о чем другом, а только о мертвом планктоне. Вот как раз тогда ты вдруг осознал, что если и есть смысл жить, так надо жить, как Попруженко. Мыслью жить, а не так, как ты живешь: жрешь, пьешь, в магазинах толкаешься, кримплен покупаешь на продажу (провозить разрешается не более сорока метров), развлекаешься так, что чуть от скуки не сдыхаешь.
Это приятно, что трупы движутся вниз. Ты, значит, еще по-ка что не труп. Но в следующий же миг вспоминаешь, что иногда мертвый планктон всплывает на поверхность, и тогда это на-зывается по-научному "движением трупов вверх".
-- Дождь трупов вверх!
Ты отчетливо услышал эти слова, произнесенные Попру-женко возле твоего уха, точно вы в кухне на табуретах сидите и выпиваете. Сережа, поговорив о планктоне, рассказывает тебе о каких-то предметах, которые сумасшедшая баба из окна восьмого этажа выкидывала. Трудно в это поверить, но там еще свидетели были. Ребятишки из детского сада, вытаращив глазенки, смотрели, как этот скарб падает с высоты и об землю шмякается. Вот этих ребятишек ты себе представляешь, а все остальное в тумане, вместо всего остального - лицо Попруженко, напряженное, даже злое, словно он и убить может если не тебя и не другого кого-нибудь, то самого себя убьёт и нс задумается. Тебе даже вдруг кажется, что он вот-вот встанет из-за сто-ла, пройдет в комнату, распахнет дверь балкона и -- готов... Ты так хорошо всё это себе представляешь, что даже хватаешь его за запястье, чтобы удержать, но он руки нс вырывает, значит, нс сейчас он это будет совершать.
Вспомни - именно тогда, в той кухне ты уже знал обо всем, что сделаешь...
Сначала ты решил, что Сережа сломался, что это уже не тот человек, которого ты имел в виду, думая о своем московском знакомом Сергее Попруженко. Озлобленный, издерганный, потерявший ту свою главную мысль, хотя бы о планктоне, да и о других вещах. О чем бы он ни говорил, тебе было ясно: есть у него стержень, нс просто так воздух сотрясает. Теперь он пакет все время приносил-уносил, вынимал из пакета и снова засовывал толстую пачку бумаг, как он их называл, рукописей, читал стихи, да ты ничего в них не понимал, стихи и стихи, и го-ворил еще о каком-то румяном уродце - без шеи и с хвостом.
- На конце хвоста кисточка, а к кисточке какашка при-сохла.
- Не бери в голову, - ты ему сказал, но поверил ему. Нет, он нс сломался, просто он не старается, чтобы его поняли, как это раньше было. Теперь он просто говорит, что считает нужным, а уж это от тебя зависит - понял ты его или нет. Тебя, конечно, это задело за живое. Сережина озлобленность не толь-ко не размягчилась от выпивки, а наоборот, он всё резче становился, неразговорчивее, неприступнее. Ты его о чем-то спросил интересном, а он будто бы и не слышал и проговорил твердо:
- Все обломки там будут, наверху!
Сказал и не объясняет, что имеет в виду. Сам, мол, дога- дайся. И ты ведь догадался, вот в чем все дело, но так неприятно стало, что ты готов был ему сунуть кулаком в паяльник - уж очень он на тебя давил! Но ты сдержался, что-то все-таки тебя остановило. Не задирается Сережка, а пытается что-то втолковать и тебе, и самому себе, когда вдруг о Боге заговорил, а потом о спящих, а потом о яблоке познания и о вкусивших от него. Ты вдруг что-то очень важное понял, такое, что у тебя внутри всё перевернуло, и ты словно бы в другого человека пре-вратился. И пути назад уже не было, все вокруг изменилось, и тебя другого тоже уже нигде не было. Да, именно тогда все и случилось, ты с ним не соглашался на словах, упрямился, но уже понял всё, только оставалось это обдумать, но обдумывание ты на потом оставил. Хотя потом и обдумывать-то ни- чего не пришлось, просто ты проснулся, и всё уже было обду-мано!
Они сидели с морячком за столом и пили из стаканов раз-бавленный спирт, наливая его из зеленой бутылки в форме раз-росшегося до гомерических размеров аптечного пузырька. Литр спирта этот пузырек вмещал. Морячок, купивший спирт в Роттердаме через шипшандера за золотой рубль, пил мало, и настроение у него было грустное, и Попруженко, как ни был пьян, не мог не понимать, что его гостя что-то гнетет.
Гнетет - выскажись! Меня тоже что-то гнетет! Пусть и он меня пожалеет, не только я его. Я душу отдаю, выворачиваюсь, а он замкнулся в свою скорлупу и молчит, как кретин. Но я-то знаю, что он не кретин, одного мы с ним теста. Но что-то его сдерживает.
- Я знаю, что меня гнетет, - сказал Попружснко, глотая теплую гадость и морщась.
- Нс бери в голову.
- Постой ты, я хочу сказать, не что, а - кто. Кто меня гнетет!
- Плюнь и разотри!
- Меня гнетет тот обезьян с хвостом, в красном свитере. Со свиными копытцами!
Потом морячок рассказывал что-то из своей морской жизни, о том, как в Сиднее в бардак ходил, а Попруженко, вынув из пакета и разложив на столе свои стихи и рецензию, пытался объяснить морячку, но главным образом самому себе, в чем
именно рецензент нс прав, и никак не мог, ибо, по его глубоко-му убеждению, читатель всегда прав.
- Да ты пойми, Толик! Я-то знаю, что прав! Ведь я же тоже что-то имею в виду, когда беру карандаш в руки, не просто же так - бухнулся задницей на стул, уперся локтями в стол и - поехало.