Страница 38 из 68
Была ли ворона главнее тети Моти? Вот вопрос, на который предстоит ответить, и в мозгу Попруженко зашевелилась догадка: именно это и влечет его к тете Моте. Кто она здесь, в этом некогда окраинном районе Москвы: гостья или хозяйка?
Что касается Попруженко, то он здесь был гостем. Как гостями были редкие прохожие, а также ограды, дома, трансформаторные будки, свалки, старые тополя и - всё прочее, занимающее поверхность земли, древней земли, испокон веку заселенной воронами, умирающими здесь и размножающимися и хранящими в памяти своей ту, некогда девственную пустынную землю, по-росшую лесами, теперь же застроенную домами, покрытую асфальтом и превращенную в городской район, загаженный и захламленный.
Против последнего - загаженности и захламленности - вороны ничего не имели. Жить им стало лучше, жить им стало веселее.
А вот кто же все-таки тетя Мотя, кто?
Попруженко пытался разгадать это таинственное существо, ибо она действительно была таинственная - многозначная, многоликая: молодая и старая, красавица и уродина. При этом она, безусловно, - эгоистическая сволочь, раскормившая не-счастную бульдожку, предшественницу дворняжки, до такой степени, что молодое сердце не в состоянии оказалось обслужи-вать разжиревшее туловище и разорвалось во время игры в мяч с глуповатым шофером тети Мотиной хозяйки. И одновременно - добрейшая душа, желающая спокойствия и мира и себе, и своей собаке, и своей хозяйке, и Попружснко, и всему-всему свету. Ответить требуется на единственный вопрос: кто она - гостья или хозяйка? Сережа подходит, руку кладет на мягкую шерсть толстой собачьей шеи, тетя Мотя капризным от ревности голосом (вот-вот расплачется) требует быть потише, и вот уже он шагает прочь, стараясь не думать про свернутую рукопись, толкающую его в левый сосок через свитер, все еще далекий от разгадки, может быть, еще дальше, чем минуту назад.
Одно может помочь мне, думает Попружснко, теперь я это знаю точно. Ненависть к себе я должен ощутить, излучаемую те-тей Мотей. Я почти наверняка знаю: эта ненависть гнездится где-то в тети Мотиных недрах, и если я её поймаю своими рада-рами, значит, и ответ найден - тетя Мотя здесь хозяйка, коренная, как и ворона, и с законной ненавистью взирает она на всех нас, на сор, нанесенный со стороны.
А может быть, и нет никакой ненависти?
Все мы, кто не спит, думает Попруженко, неполноценные. Разумеется, с точки зрения спящих. Нам не спится, и мы, мало того, что сами не спим, еще и других будоражим, разбудить хо-тим. Но зачем? У них, у спящих, все так славно устроено, всё так удобно налажено - всё-всё-всё, и даже литература у них есть своя - для спящих. Прекрасная литература, скука - смертная.
- Я, - думает он...
Попруженко поднимается в лифте, ключом открывает дверь квартиры, входит в тесный закуток прихожей, а затем - и т.д.
...есть центр очень странного шара или, во всяком случае, предмета, тела, состоящего из двух сфер - видимой мне, то есть внешнего мира, и невидимой...
Желание сформулировать свое ощущение, очень туманное, почти неуловимое, заставляет Попруженко переводить это ощущение, горячее, живое, в плоскостной чертеж, схему, сравне-ние. Ему кажется, что в плоскости из имеющихся в человеческом представлении предметов этому ощущению аналогична секира. С одной се стороны -- рубящая часть, этакий неполный месяц, означающий мое прошлое, с другой -- маленький топорик, или серпик, олицетворяющий настоящее. Весь видимый мир только лишь сею секундный, а все мое прошлое, темное, темное, я ежесекундно пополняю, и оно является как бы рюкзаком за спиной, который я вынужден таскать за собой повсюду, иногда размышляя о нем, тяготясь, иногда же вовсе не обращая на него внимания, словно бы его вообще нет в природе.
А его таки и действительно нет в природе.
Что же есть в природе?
В природе есть Город, из него открывается потрясающий душу вид на небо, мутно-черное, туманное сквозь золотой сон, и на мрачновато освещенный граненый карандаш Божьего храма, грязновато-желтый сквозь сонный мрак, и сине-алые вспышки туристических блицев, или как они там... Зябко сидеть на железном фигурном стуле, крашенном белой нитрой, быстро чай остывает в фарфоровых чайничках, но Попруженко, поеживаясь и хлюпая носом, чувствует себя здесь своим, пригретым этой улицей, этим мрачным храмом, строгим братом Сережиного домашнего храма, строгим, но справедливым, по его глубоко-му убеждению ничего не прощающим, но и не дающим зря в обиду. И вспышки в лиловом сумраке Города с потрясающим душу видом на небо льдом укалывали Попруженко в самое серд-це, заставляя еще крепче поеживаться, но и большую радость
вселяя: он здесь гость и все здесь гости! Или эго только кажется и это обман чувств во временном пристанище молодого орла, вылетевшего из гнезда? А может быть, в этом ощущении радости и благодарности всем хозяйничающим здесь гостям заключено нечто большее, чем просто разросшееся до гомерических размеров пустое представление о том, что везде хорошо, где нас нет? Или душа моя сориентирована в пространстве именно на эту область земной поверхности, на этот сгусток энергии, состоящий из совокупности человеческих энергий прошлого, настоя-щего и будущего? Неподалеку отсюда в этом Городе, в направлении на север, на другой, правой стороне реки, некогда появилась на свет Божий мать Попруженко, оставив для будущего сына ориентир необыкновенной притягательной силы. Как узнать об этом, кто скажет, кроме собственного твоего существа, и как узнать, не нарушилось ли что-то в твоем существе, нс обманывает ли оно тебя...
Попружснко думает об этом постоянно, и эти размышления, как соль в океане, придают особый горьковатый привкус Оксану его мироощущения, тому метафизическому Океану, который есть Всё.
Сережа налил в чайник из-под крана горячей воды, чтобы скорее вскипела, поставил на огонь и принялся выметать из-под газовой плиты, из тесных углов, из-под кухонного шкафа пыль, комочки грязи, нанесенные с улицы, тополиный пух, залетев-ший еще летом через большую форточку, обрывки паутины, окаменевший окурок, размазывая источившимся веником брызги и лужицы по потрескавшимся шахматным клеткам линолеума и оставляя обломившиеся веточки веника. Тетя Мотя, вспоминает он, всегда готова к тому, что я брошу на нее свой взгляд. Она словно бы неживая, неподвижная в том неизвестном мне мире, который я нс вижу, и мой взгляд, выхватывая ее из того мира, оживляет се, и уже здесь она начинает двигаться, то есть приходят в движение ее обиженные губки, веки с редкими ресничками, да все туловище медленно поворачивается, и голова собачки поворачивается в мою сторону, и, не поднимая с асфальта толстого своего зада, собачка приводит в движение свой хвост. Я уже наперед пережил вечную разлуку с этим раскормленным псом, стоящим одной лапой в могиле.
Потом тягостный, на грани обморока, разговор по телефону. Всё уже решилось, и мы оба - я и она - продираемся сквозь оставшиеся неясности к окаменевшей реальности.
- Ну, так ты придешь?
- ...Это вопрос?
- Да.
- ...Странно.
- Чем странно?
- Так...
- Такое впечатление, что ты не можешь разговаривать.
- Что-что?
- Такое впечатление, что ты не можешь разговаривать.
- Почему ты так думаешь?
- Нс думаю, а впечатление такое.
- В каком смысле?
- В прямом.
- Хоть убей, не могу понять, о чем ты. Это для меня что-то слишком сложное.
- Ну и черт с тобой! Слышишь?
- Да, слышу.
- И что же?
- Юпитер, ты сердишься...
- Идиотка!..
- Прощай.
Чайник клокочет, но Попружснко пока что этого нс замечает.
- Зачем я живу? - спрашивает он сам себя вполголоса и так же тихо отвечает: - А это интересно!..
Человек живет до тех пор, пока интересно.
Требуется еще много, много разного перемолоть, пропустить через себя. По конечно, главное нс эго, а то, что может сделаться скучно. Весь ужас именно в этом незримом, неощутимом приближении скуки, когда вдруг оказывается: она-то уже давно здесь, рядом с тобой, в рюкзаке твоем поселилась, а ты живешь себе, хотя давно бы и нс нужно. Тогда конец.