Страница 36 из 68
Перед ней - виноват!
- Да брось ты! Как ребенок, честное слово! Ты-то в чем виноват? -- кричит Сережа Попружснко. - Нас так воспитали, вдолбили нам в голову, что мы в чем-то виноваты, чтобы мы
вину свою чувствовали. А в чем мы виноваты? В чем? Почему мы должны быть в чем-то виноватыми, а?
И теперь, когда все прошло, понимаешь: прав Сережа Попруженко, ни в чем ты никогда не был виноват, в этом-то главная твоя вина и заключается: раньше об этом нужно было думать, раньше понять, теперь-то поздно. Да и нс нужно никому другому это твое понимание, и в первую очередь самому тебе!
А может быть, как раз нужно, именно сейчас, когда ты всё понял?
Плывешь, пытаясь унять озноб, плывешь, плывешь, поднимаешь голову, делаешь вдох и снова выдыхаешь в воду. Так лег-ко, точно внутри моторчик работает и все за тебя делает, только наблюдать за собой остается. Но вот уже озноб, наверное, прошел, потому что уже ничто не мешает смотреть на собственное лицо в темном стекле за желтыми буквами, нанесенными через трафарет: "не прислоняться!" Ты смущен, тебя толпа окружает и на улице, и здесь, в вагоне метро. 11а улицах людей много, они спешат, но кажется, все смотрят на тебя, приезжего, и от смущения ты мало что видишь вокруг себя. Ты не можешь составить какую-то общую картину ни станции метро, ни оживленных улиц.
Другое дело - пустынная улица.
Ты нс понимаешь, что это ложное впечатление, будто бы на тебя смотрят, интересуются тобой. Несколько рассеянных взглядов, и все. Ты же сам смеялся в душе над моряками, которые вылезают на открытую палубу, пожирают глазами яхты, маневрирующие по заливу, машут руками равнодушным людям на этих яхтах, да и тебе тоже машут. Выискали глазами на корме, где ты в одиночестве покуриваешь, и у самого-то у тебя горько на душе. Твой пароход уже настоялся здесь под погруз-кой, уже осточертел тебе этот порт, уже успел ты понять, что никому ты здесь - да и в других портах тоже - нс нужен и ни- кому не нужны были твои приветственные размахивания рука- ми недели две назад, когда твой пароход входил сюда, как теперь эти выходят.
Ты вдруг видишь на зеленых холмах город с красными черепичными крышами, круглый островок посреди синего залива, громадный мост на толстых опорах, стеклянные параллелепипеды небоскребов, отражающих синее небо в белых облаках, луна-парк с каруселями и другими веселыми аттракционами справа по борту сразу же за мостом. И снова ты под землей. За-кругленная деревянная рама вагонного окна в метро напоминает лобовой иллюминатор ходовой рубки, только за стеклом, толстым и сияющим, бежит мутный блик по стене тоннеля, освещая пучки кабеля. Вспыхивают лампы. Они внезапно возникают из ничего, разгораются, за какие-то мгновения достигая сильной, почти слепящей яркости, и столь же внезапно исчезают. И снова появляются, словно пульсируя. Одновременно стекло отражает внутренность вагона, заполненного пассажи- рами, противоположное, как бы законченное окно, за которым также пульсируют лампы. Оптические фокусы прекращаются, когда вагой въезжает на ярко освещенную станцию со скульпт-урами, люстрами, мраморными стенами, и наступает тишина, точно на судне, когда главный двигатель остановлен. И в этой тишине -- гул голосов, шарканье, или вдруг мольбой о помощи прилетает откуда-то из недр метро, из глубины тоннеля тревожный гудок.
Пол вагона покачивается, как палуба судна, лежащего в дрейфе.
И ты ловишь себя на том, что хочешь спросить у стоящего у тебя за спиной человека, куда идти, как поступать? Точно это твой напарник, с которым ты в увольнении на берегу оказался. Пет, ты один одинешенек, и куда идти - лишь от тебя самого зависит, больше ни от того!
Возвращаемся к монологу о вареном луке. (Попруженко в нем хорошо раскрывается.)
Терпеть нс могу вареный лук. Некоторые супы кушать из-за него нс в состоянии. Например, рассольник. Прекрасный суп, очень вкусные кусочки вареного соленого огурца попадаются, но в рассольнике одновременно так много нарезанного вареного лука, что готов плакать от обиды! В конце-то концов, совсем нс сложно сварить луковицу целиком, если уж тебе (обращение к повару) необходимо присутствие лука. Можно луковицу в марле сварить, наверняка не разварится, а требуемый вкуса- вой оттенок придаст супу. Но, к сожалению, в большинстве своем те, кто готовит супы, об этом мало заботятся.
Старуха, хозяйка дома, каждый день кормила Сережу супом, буквально набитым вареным луком. Попружснко вылавливал скользкие тошнотворные кусочки и раскладывал по краям тарелки, словно медуз. Лука было так много, он так тесно сплел-ся с остальной заправкой (капустой, петрушкой, морковкой), что выделить его и обезвредить не представлялось возможным. Ничего другого не оставалось, как выпивать жидкость, не трогая гущу, зараженную луком. И все же, как ни был Попруженко внимателен, его нёбо в какой-то миг ощущало омерзительное прикосновение, и тогда Попружснко вскакивал из-за стола, от-ворачивался к стене и начинал кашлять, стараясь под прикрытием кашля отплеваться. Старуха приписывала такое поведение жильца простуде и не упускала случая покритиковать молодого человека за городскую обувь - тонкие туфельки, в которых и ноги промочить недолго.
Старуха содержала в себе бесконечную враждебность, дух критиканства, неприятия Города (с большой буквы) и его пол-номочного представителя Попруженко и легко угадываемую боль за Деревню (с большой буквы), в которой уже и жизни-то нс стало -- все проклятый Город испоганил. И еще что-то тревожило ее, снедало душу. По наш герой душевную боль старухи воспринимал как специальный инструмент для истязания имен-но его души. Старуха подавляла жуткой враждебностью, излучаемой нескладным телом, закутанным в легкое тряпье, и глазами светлыми, как бы выплаканными за долгую жизнь и лишенными всяческой теплоты.
В стеклянном воздухе ненависти, наполняющей мрачные пространства этого скучного жилья, летали и жужжали надоед-ливыми мухами в различном порядке, но всегда одинаково тихо и как бы бесстрастно три слова: Город, Деревня, ПенЗия.
Снова вечер, снова старуха на печи сидит, свесив ноги в грубых носках, а перед Попруженко на столе тарелка, до краев нап-олненная ненавистным супом. Тяжко вздохнув, он решительно окунул ложку в горячее варево и подцепил первый за вечер (и далеко-далеко не последний) кусочек лука. Их там было, этих лакомых кусочков, видимо-невидимо. Постаралась старуха на славу!
Сережа уже давно готовил своей хозяйке выговор. Надо, плюнув на интеллигентскую вежливость, пробить, в конце концов, ее идиотизм. Впрочем, о какой вежливости можно говорить, если в собственной душе ты не в состоянии обнаружить не то, что сочувствия, а малой искорки понимания этой несчастной старухи. Пока он, готовясь к монологу, вглядывался в дымящиеся глубины, старуха, оказывается, но своему обыкновению, забор-мотала о чем-то своем, враждебном, глупом, и Попруженко пой-мал конец фразы, точнее, конец мысли:
- Вот и пойми, пойди, кто виноват: Город или Деревня!
"А то ты, зануда, не понимаешь, не понимаешь, кто вино-ват! Ненавидишь ты город и меня ненавидишь!"
Не сдерживая более своего раздражения, Попруженко проговорил:
- Город есть город, а деревня есть деревня.
Он вынырнул из тяжкой толщи ненависти, в которой пребывал и которая заставляла его сутулиться, не давала головы поднять, и решительно посмотрел на старуху: сейчас скажу про вареный лук, и вообще про все остальное!
Старуха сидела, понурившись, опустив плечи, и смотрела сверху вниз мимо Попруженко в оконце. Проследив за ее взглядом, он не увидел улицы за темным стеклом, а лишь отражение небольшой комнатки между кухней и горницей - русская побе-ленная печь, простой стол, табуретка, два ведра на лавке в уг-лу, прикрытые дощечками, и так далее. Сережа тоже отражался, и старухины ноги в носках... И тут в душе нашего героя какой-то намек на понимание шевельнулся, что-то такое, ранее неизвестное, что-то светлое и в то же самое время горькое, что и объяснить-то невозможно словами, только самому почувствовать. Исчезло напряжение, утек куда-то дух ненависти, и ничего не осталось: только неуютный сумрак да из-под двери холодок но ногам. И пока Попруженко переживал, пока осознать пытался, что же такое изменилось в старухе или в нем самом, та успела проговорить: