Страница 35 из 68
Но это уже из другой оперы.
Вне сомнений, она тогда направлялась куда-то, но перед ним остановилась: высокая, сутулая, обмотанная вязаным платком, в простой темной юбке, в ботинках с металлическими скобочками вместо трех верхних рядов дырочек, но это уже ненужные детали. И ведь узнала, и спросила громко, не обращая внимания на прохожих:
- Ты ли это, Сережа?
Это был он, и уже следы вожделенной нищеты и деклассированности покрывали его фигуру тролля, лесного скандинавского жителя. О них до сих пор ученые спорят: действительно ли тролли плод сказочного воображения или же это скандинавская модификация алтайского снежного человека, о существовании которого до сих пор спорят, как только не надоело! Не знаете - спросите у тех, кто знает. Они вам ответят. А так только воду в ступе толочь! О снежном человеке он знает побольше многих других и может даже в его пользу свидетельствовать, но не делает этого, ибо нечто совсем - совсем другое влечет его в этой жизни и к чему он теперь приблизился.
Встреча на улице осталась в прошлом.
Думаю, понятно, что значит "теперь". Зеркальце и отражение в нем, седая леди и все, что последует.
А последует вот что.
Почтительно продвигаясь за согбенной хозяйкой в комнату, освещенную розовым из-под абажура светом, с дряхлой и ветхой мебелью, ковром на стене, пропахшим нищетой, он сказал:
- У меня есть название для романа в стихах.
- Очень, очень интересно, - проговорила или, лучше сказать, не очень внятно вымолвила она, приготовившись слушать. Но он промолчал. Он нс собирался читать этого стихотворения, но первые строки сами собой сорвались с губ, ибо седая леди олицетворяла для него Эпоху Большого Испуга. Она во весь го-лос отвергала эту эпоху и тем самым положила ей конец, открыв новую эпоху - Эпоху Грустной Ясности.
Это стихотворение ей посвящено, хотя он никогда ей не говорил об этом. Не мог сказать, потому что они не виделись, и двадцать лет назад, когда случайно столкнулись на Арбате, он смотрел на неё мутным притворным взглядом, который у него хорошо получался благодаря принятому полчаса назад алкоголю. Ему легко было играть взятую на себя роль опустившегося и свихнувшегося от водки полуинтеллигента.
- У меня нет названия для романа в стихах, - уверенно произнес он.
- На нет и суда нет!
Она ждала его возле стола, где на дряхлой скатерти - розовой с белым узором... (Фраза обрывается.)
Я вдруг испытал душевный подъем, просветление, радость, восторг, благодарность, ощутил близость Бога, то есть познал Его, был Им осенен и пронизан. И дух мой продолжал взлетать, всё выше и все круче, и невозможно было так дальше существовать, и должно было последовать нечто уравновешивающее этот подъем, а именно - падение в грязь, и сумрак, и это падение не замедлило свершиться.
Я стремительно полетел с высоты, увидев вдруг ту женщину в кресле у окна. Я никогда не видел её раньше, но она, тем не менее, была мне знакома. Возможно, еще из прихожей, следуя мимо раскрытой двери в комнату к зеркальцу, я каким-нибудь боковым зрением отметил согбенную фигурку в плетеном кресле, но не зафиксировал в своем сознании. Она сама без моего участия зафиксировалась и теперь вот всплыла, и я ощутил фи-зическую тошноту, спазм, сглотнул горькую отрыжку, меня замутило, и одновременно заныли все-все несуществующие, точнее сказать, ранее существовавшие зубы.
- Ну, вот, ну, ладно! - как бы сварливо, в действительности же вполне добродушно проговорила согбенная женщина из кресла, сводя на нет свою же задачу пожурить вновь пришедше-го. Будто бы я в чем-то виноват, да не очень.
Я покраснел, кровь бросилась мне в голову - от ярости не только на неё, но и на самого себя.
Нужно сдерживаться, лучше вообще молчать, если уж не можешь кривить душой, притворяться добряком и светским человеком. Пусть даже глаза злобно сверкают, и голос дрожит от ярости, но слова все равно изволь произносить любезные, веж-ливые. Я знаю всё это, но не - сдержался.
- Чего ладно! - выпалил я.
Надо улыбнуться. Губы послушаются? Губы послушались. Как странно! Улыбка, правда, вышла кривая. Не улыбка - гримаса.
Старуха ожидала срыва.
- Не злись, - проговорила она. Промолчать бы ей, и можно было бы самого себя уговорить, успокоить: зря разъярился, ошибся, она - не то, что ты решил про неё. И тогда спокойствие разлилось бы по всему телу и по всему миру. Но нет, не зря, всё верно. Реакция началась, и теперь ее уже не остано-вить. Да и нужно ли? Было воспарение к небесам и затем - падение в бездну.
А ведь есть-таки дно у бездны - щелястый дощатый пол...
На этом повествование обрывается.
Предлагая этот отрывок несуществующим читателям, Попруженко обычно восклицает:
- Прочли? Теперь - судите сами!
И футбольный судья, помните, тоже восклицает, отбрасы-вая в восторге свой свисток:
- Судите сами!
И в суде судья срывает с себя атрибуты, или как там они называются - бармы, что ли? - мантию, колпак и заявляет:
- Судите сами!
А бармы, между прочим, плавают на темной поверхности океана между Феодосией и Петербургом. Вот уж нет так нет - вы судьи, вы и судите!
- Кто герой? - спрашивал Сергей Попружснко сам себя и отвечал с запальчивостью: - Да ты и есть герой! Не оглядывайся, не оглядывайся, я к тебе обращаюсь!
Герой или героиня - без разницы. Имеется в виду герой в широком, метафизическом смысле. (Не забыть бы узнать, что это словцо означает - наверное, что-то умное!)
Итак...
Мы обошлись с тобой без тоста. Я понял, что ты мой двойник, и - это было очень просто, - войдя в себя, в тебя проник. Спешит толпа осенним лесом, но ветви голые берез уже не в си-лах быть навесом и уберечь всех нас от слез, горючих слёз из туч чугунных, по нам же льющихся с небес: под игом мы тщедушных гуннов, пока не ляжет снег на лес. Чугунный гунн не тер-пит стужи. Закон всегда один для всех: чем лучше нам, тем гунну хуже - ему опасен чистый снег. Ведь осенью урод без шеи во мгле как будто хорошеет. Он франт в толпе, он изверг в поле, он гвоздь в мозгу, он в сердце нож. Диез, где должно быть бемоли, и все ж до ужаса хорош! А пальцы - льдышки, пятки - льдышки, и только мозг горит огнем. Идти, идти без передышки и думать, думать нс о нем. Зачем коричневые листья, как кожи мокрые, блестят? Зачем они, как очи лисьи, свой волчий излучают яд? Зачем так холодно и мрачно в густом дожде мерцает пруд? Зачем поселок этот дачный когда-то был поставлен туг? Сверкай, хрусталь, блистайте, студни! Толпой наполнись, яркий зал! Зачем на этот праздник в будни ты в гости гунна не позвал?
...По духу, поэтическому настроению к этому стихотворе-нию примыкает еще одно, сочиненное Попруженко вскоре. Приводится в скобках.
Скобки открываются.
Так говорить, как будто бы я враг, как будто уличен в приспособленстве и нищенствую в третьем поколенстве, не ведая небес. Пусть будет гак. Пусть я брожу в дождем омытом сквере, упрятанном средь каменных громад, не думая о беспредельной вере и следуя тому, что говорят. Пусть я живу в лесистом Подмосковье средь чутких белок и других зверей и потребляю молоко коровье из покупных картонных пузырей. Пусть в сумраке ненужных ожиданий я погребен, но сердце спросит вдруг: - Пусть в сумраке ненужных ожиданий тебе я враг. Кто ж друг?
Скобки закрываются.
Вот и все!
Сколько раз так было, и сколько раз кончалось, и сколько раз так кончится. Сколько раз ты испытывал чувство утраты и горя, но забывал об этих скудных прозрениях. А теперь - не забыл! И уже никогда нс забыть, и этому уже никогда нс повториться и не быть: и теперь уже ничего не будет, кроме океана, включающего в себя всё.
Увидев тебя в дверях, мать оживилась, а потом раскисла, лицо у неё вмиг стало мокрым, точно облитое водой, и потом после горького-горького вздоха она успокоилась и с оживлением принялась рассматривать барахло, что ты вывалил из чемодана, и уже сразу же каждой тряпке место нашла, и сквозь се теперешние черты, морщины и веснушки просматривалось молодое лицо, прозрачные глаза, прическа с косой, лежащей на голове, как кокошник, теперь уже не столько желтой, сколько белой от седины. И вдруг тебя точно ножом изнутри полоснуло, ржавым, зазубренным, понимание: не слиться вашим душам, не уйти те-бе от одиночества. Ты, ты в этом виноват...