Страница 34 из 68
Чтобы не быть голословным, пишет внутренний рецензент, привожу эти плохо зарифмованные строчки полностью, без ком-ментариев.
У меня есть название
Для романа в стихах,
Чтобы это творение
Сохранилось в веках.
Роман называется сухо и скупо:
Эпоха Большого Испуга.
Я, как выйдет, начну его
Или закончу
Разговором с Андреем
Петровичем Иксом.
Возвращались однажды мы
Порознь. Ночью.
Вдруг сверкнул в темноте
Предо мной Кто-то фиксой.
Это он был.
Мы руку друг другу подали.
Помню теплые пальцы
С пожатием крепким.
В такт шагов
Тихо звякали Пряжки сандалий,
И блестели белки в темноте
Из-под кепки.
- Как дела? - он спросил.
- Все в порядке, а ваши?
- Да неплохо, как будто,
Вот выбился в люди.
Есть жена, есть дочушка,
Друг друга мы любим.
А забыть все же трудно...
Он замолк.
Я не понял.
-Забыть?
- Да! Навеки!
А об этом
Пусть помнят
Калеки.
Я же жив и здоров
Наколоть могу дров,
Из колодца воды
Достаю сколько надо.
Я доволен. Жена
Тоже, кажется, рада...
Помолчали. Кричала
Знакомая птица,
Невидимка во тьме,
Так злобно и резко,
Как на гвоздь
Напоровшаяся стамеска.
Тут промолвил он
Грустно и глухо:
- По-другому бы жил,
Если б нс было
В жизни
Большого Испуга".
Комментарии, что называется, излишни!
Что же касается Театра (с большой буквы), то он, считал Попруженко, успешно противоборствует окружающему его океану. Он даже свои прогулочные палубы вывернул наизнанку, и они нависли над партером золочеными ложами, всякими там лепными бенуарами.
Трюмные пассажиры едут и едут себе в бархатных креслах и только лишь могут догадываться об опасности, а вот над ор-кестром неотвратимо нависла угроза затопления. Вода вот-вот хлынет во вместительную ванну со всеми пюпитрами, стульями, скрипками, трубами и с музыкантами. Музыканты тем временем, старательно вглядываясь в ноты, тщетно пытаются, то один глаз прищуривая, то другой, определить потерю собственного зрения. Что делать, если действительно с трудом различается знак диеза или бемоля. А дирижер всё гонит и гонит, всё месит тесто и тя-нет нити, так что его голова с пышной шевелюрой и блудливо мелкими чертами лица единственная и остается над взбаламученной поверхностью, да в его пальцах крысиным хвостиком дергается дирижерская палочка, олицетворяя неудачу крысы, нс успевшей покинуть тонущий корабль.
Но дело-то в том, что корабль давным-давно потонул.
Футбольный матч, пенальти. Почему? Пожалуйста: Хидиатулин в своей штрафной площадке рукой сыграл - всё махал, махал ручищами и домахался! Всё, кажется, ясно? Но публика, публика!
- Судью с поля!
Что тогда предпринимает судья? Он обращается к трибунам:
- Судите сами!
Голоса с мест:
- Сам суди! На то ты и судья!
- Отлично! Я - судья и я - сужу!
Пора бросать все эти глупости: судите, мол, сами. Да кто вам судить-то даст, недоумки!
Ишь, ты, судью с поля захотели!
От меня, думал Попруженко, Святое Благовествование, и от каждого из нас Святое Благовествование.
Знак Зияния. О.Э.Мандельштам.
Жить сейчас не очень интересно стало. Не в том смысле, что кино хуже или выпивка не такая крепкая, а в том смысле, что очень уж жизнь наша разделена на клетки и известно, когда жизни твоей опасность грозит, когда нужно, допустим, особенно остерегаться активного солнца и так далее.
Трудно мне вам это объяснить, кто захочет - поймет...
Хорошо, возьмем литературное произведение, принадлежащее моему перу.
Итак, океан.
В его сияющие воды погрузимся.
Ибо, что есть океан? Океан есть всё.
Там каждое прожитое мгновение замирает во взвешенном состоянии среди зеленоватой толщи. Мы по наитию живем, в темноте пробираемся. Без царя в голове. Нет в голове царя, отсутствует, но какая-то сила ведет нас, неразумных, и, возможно, Бог - эта сила. Ио нс знаем мы своего Бога, хотя, может быть, Бог - память, глядящая отовсюду чудесными нарами глаз из тьмы, пугающей сквозь слабенькое рядно голубых дней и си- них ночей, и в этой тьме пробираемся мы, хотя видим отчетливо и рельефно окружающую природу и предметы. И в этом смысле океан можно назвать нашей памятью. Однако же в той же зеленоватой толще в точно таком же взвешенном состоянии пребывают и все будущие мгновения.
Будущее тревожит меня громыханием жести, раздающимся в сырой темноте наступающей ночи. Оно еще, очевидно, нс вполне сформировалось, это хваленое будущее, так как я за-трудняюсь определить природу этого громыхания. Знаю лишь, что идиотские покосившиеся столбы, покоробившиеся и про- ржавевшие листы жести, может быть, как-то повлияли на розу ветров положительно (скажем, обеспечили постоянную тягу воздушного потока, вращающего ветряки), да вот неизвестно, где мне разгоняться, чтобы взлететь. Не на футбольном же поле в лесу...
Впрочем, почему бы и нет?
Фу, какая глупость!
Океан-то, он, конечно, океан, но будущее кое в чем не сформировалось, а прошлое кое в чем и расформироваться успело. Вот вам и матрица жизни, как некоторые любовно кличут океан.
Обратимся к сформировавшемуся.
Маленький тусклый прямоугольник зеркала, словно бы вырезанный в темно-малиновом щите старомодной (вот ее уже и старомодной можно назвать) вешалки с дутым пластмассовым кругом, привинченным к щиту на уровне колена, чтобы зонтики ставить, а чтобы они не разбегались, под кругом привинчена пластмассовая ванночка такого же нелепого бежевого цвета, показал мне меня, но я нс обратил на свое отражение внимания, как, впрочем, не обратил внимания и на Цилину внешность.
Мы общались интеллектами, или уж не знаю, как это на-звать точнее - нет этому точного названия. Мы с ней плавали в океане духа (вот как это называется - океан духа!), иногда смешиваясь и в таком случае не вполне отдавая себе отчет, кто из нас кто. Не понимали, кто - где, я в ней или она во мне. Но все же, когда нам пришлось распрощаться, невидимые проволочные остовы наших характеров притянули частички нашего духа, точно кристаллики из соляного раствора, и снова мы обособились, уже наши облики, всё это время остававшиеся неизменными, снова в какой-то степени стали соответствовать нашим, так сказать, полным личностям.
Стоит ли удивляться, что некое свечение наблюдается вокруг наших телесных форм, причем свечение идет во всех лучах спектра, в том числе невидимых, в результате чего оно может быть уловлено не только земным зрением, так сказать, обычным, но и прочими видами зрения, если таковые имеются.
Как видите - предусмотрено все.
Он слукавил, сказав, что не обратил внимания на тусклое зеркальце, отразившее плохо выбритое лицо в седой щетине, круглый подбородок с ямочкой, по-еврейски несколько при- пухший, седые брови, набухшие веки, покатый лоб и устремившиеся по касательной серебряные проволочки волос, некогда уложенные по самой-самой последней моде московских стиляг - высоким коком и этакой лихой волной, заворачиваю-щейся на шее пониже затылка.
Прическа звала пестрый пиджак с широкими плечами, узенькие брючата "дудочки", полоску красных носков и туфли на толстой волнистой - каучуковой - подошве. Если бы тусклый квадратик мог отразить его целиком, именно такую фигуру он бы и отразил, правда, лишь по силуэту, ибо качество и цвет одежды были иными. Поношенная была одежда, кое-где ткань расползлась по швам и была в пятнах, потерявших от времени цвет.
Мой герой (возможно, это был я сам лет этак через двадцать), внутренне передернувшись, точно услышал внезапно воспроизведение собственного голоса, скользнул взглядом мимо зеркальца и обратил взгляд на седую даму, стоявшую перед ним в позе любезного ожидания.
Он пропустил, точнее - перескочил, тот единственный миг, когда мог бы воспринять ее истинную внешность. И поэтому не заметил следов дряхлости этой женщи-ны, скорее услужающей, чем повелевающей, - слезящихся глаз, провисшего черными складками лица с седой растительностью, плешивой головы и так далее и тому подобное. Взгляд памяти показывал её же двадцатилетней давности, когда герой случайно столкнулся с ней не здесь, в её царстве, а в городе, куда самовольно был изгнан, и лишь он один знал, что это изгнание, ибо с общепринятой тогда точки зрения город никак не относился к тем местам, куда изгоняли, а наоборот...