Страница 33 из 68
- Куда двинулся? - спрашиваешь.
- Рейдовый катер ждать.
Лицо у него такое деловитое, строгое. А пароходу еще не меньше суток трюхать до родного порта.
Ты, конечно, расхохотался, да еще и другим рассказал про этот забавный случай, но сам-то понимал, что не над морячком ты смеешься, а над собой и смехом хочешь что-то серьезное в себе смягчить, обратить в шутку то, что зреет внутри тебя, что-то опасное и жестокое. Все посмеялись, да потом приумолкли. Ведь каждый в свое время после долгого рейса ловил себя на по-добных сдвигах - словно бы куда-то в черную пропасть обваливаются долгие часы, или дни, или даже месяцы, отделяющие тебя от дома, и вот сейчас, кажется, появится родной берег, вырастет из-под воды.
Ты стоишь на открытой палубе, и страшно тебе - а вдруг у тебя сейчас сдвиг произошел, ты ждешь города, который в дей-ствительности только завтра должен появиться, и как выйти из этого положения - неизвестно! Тебе кажется, что ты один-одинешенек, что никого нет здесь, на судне, кроме тебя...
Ты стоишь так, в оцепенении, и кто-то подходит к тебе, останавливается рядом. Ты не смотришь, но знаешь - кто это. Ты даже знаешь выражение его лица. Ты даже знаешь, что у него на уме, и, когда между вами начинается разговор, не сразу со-ображаешь, кто же ты сам, не влез ли ты в чужую оболочку, и знаешь - твой собеседник беспокоится насчет себя по тому же поводу. И вы отправляетесь в каюту, к тебе или к нему, и вы-пиваете по стаканчику, и потом еще кто-то заходит, а судно всё идет и идет, и, наконец, оно оказывается в порту среди себе подобных железных существ с мачтами, тяжеловесными стрелами, надстройками, тамбучинами, среди клетчатых портовых кранов, и становится к причалу, и на борт поднимаются власти, и вот
уже формальности закончены, пограничник отходит от трапа, и уже можно сходить на причал, но ты сидишь в каюте, и к те-бе кто-то заглядывает, и вы обсуждаете, что делать сегодня вечером, и уже дождь моросит, и еще пропускаете по стаканчику, и не хотите отдать себе отчета, что никому нет до вас дела, и па-роход - твой дом, твоя база, и что он уже начинает жить новой жизнью, не морской, а какой-то сухопутной, он словно бы отказывается от тебя, в коридорах раздаются чужие голоса, чужие шаги, незнакомые восклицания, и ты вдруг осознаешь то, что давно случилось и давно уже ударило по сердцу, а именно - наступила тишина. И тут становится так горько, словно нс только с пароходом прощаешься, а вообще со всей своей жизнью. А потом еще что-то с тобой происходит, всё время что-то происходит, ты куда-то идешь, с кем-то разговариваешь, ночью под дож-ем бежишь, весело ухмыляясь и подставляя лицо под холодные струи, потом целуешься, и тебя целуют, и ты снова оказываешься в тропиках в скучный послеобеденный час на каком-то пыль-ном от тропического солнца душном капитанском мостике, и потом выпиваешь, и потом толкаешь официантке парик за девять червонцев и считаешь, что взял на два больше, не зная, что они по сто двадцать идут, и потом еще что-то происходит, и все это совсем не требует от тебя никакой энергии, тебя словно бы завели, и какой-то моторчик вместо тебя двигает твоими руками и ногами и даже соображает за тебя, остается только смотреть на себя со стороны и глупо ухмыляться.
И сам ты никогда не поверишь и отрицать будешь, что в душе своей оплакиваешь себя, зная, что по-другому надо жить, но зная также, что тебе никогда не узнать, как именно!
Тебе кажется, или ты сам себя успокаиваешь, что все это накапливается - встречи, поцелуи, купли-продажи, откровения, - чтобы когда-нибудь потом ты заново это пережил, уже по-настоящему: медленно, вдумчиво. Но когда эти потом наступали, а они всегда рано или поздно наступали - тоже торопливые, тоже недостаточные, - ты понимал - вспомнить-то нечего, одна пустота, пыль, уныние, да еще, может быть, острое чувст-во полного одиночества, непонимания тебя и тобой там, где бы должно быть слияние и общение.
Вы лежите в кухне на брошенном на пол матрасе, покрытом короткой простынкой со швом посредине, прислушиваетесь к звукам в комнате - там вдруг приглушенный хохот раздался, шиканье и потом несколько слов, сказанных громко. Они не только младшую сестренку способны разбудить, но и весь дом. Всю улицу. Снова шиканье и - тишина. Только из крана вода капает, и ветер посвистывает за углом, в щели под входной дверью. А младшую сестренку, которая в той же единственной комнате лежит на тахте лицом к стене, укрывшись с головой толстым одеялом, ничто не способно разбудить, хоть полный свет включи да топочи каблуками по полу. Почему? Да потому, что она и так не спит. Лежит и не дышит.
Ты думаешь о ней, стараешься в сё мысли проникнуть.
В чужие мысли проникнуть нельзя. Может быть, пытаться увидеть происходящее её глазами? Увидеть и прочувствовать. Вот она сидит за столом, смотрит в задачник по геометрии. Что-то помешало ей уроки засветло приготовить. На улице заигралась, или в кино ходила, или с мальчиками в подъезде обжималась. (Такое тоже бывает, хотя думать об этом нс хочется...) И тут - ключ в замке скребется, и она слышит: в прихожую люди какие-то вваливаются, шепотом переговариваются, сопят, вскрикивают, и она ощущает ознобец и свежий запах алкоголя, окружающий компанию.
Сестра в прихожей говорит:
- Тише, товарищи! Сосед у нас строгий.
- А Лида еще не спит?
Это спрашивает тетя Аня...
Аня тебе предназначена и сейчас тихонько лежит рядом с тобой на полу. А как случилось, что именно она тебе досталась, а не Карина (Регина)? Та, кажется, поярче, повеселее. Вы пе-реглянулись с ней понимающе и танцевали, но по неведомым причинам именно другая тебе отошла, и ты теперь только удивляешься - откуда судьба знает, кого с кем свести!
- Нет, не спит. Она у меня поздно ложится.
- Совсем взрослая!
Лида слушает, не поднимая глаз от стола, только ухом поводит под кудряшками. Потом по шагам различает - два парня, взрослых мужика, в комнату входят. Ну вот, Карина (Реги-на) и подруга её тетя Аня опять в ресторане кавалеров подклеили.
А потом все в кухне сидели, выпивали, пока Лида уклады-валась в единственной комнате. И засыпала. (Знаем мы этот сон). А потом разбились на пары.
Смотришь сбоку на ли-цо своей подружки - худое, гладкое, с темными, почти черными веками. В сумраке кухни, освещенной лишь светом уличного фонаря сквозь занавеску, веки кажутся покрытыми сажей. И сердце вдруг защемило, впервые за много лет,
...оно и сейчас щемит, когда ты в горячей воде бултыхаешься...
и ты понимаешь: вот она, настоящая, единственная, та, для кого тебя готовила жизнь, пропустила через столько мытарств, похождений, встреч и разлук.
Это тот самый миг, из-за которого не знаю, как другим, а для меня и жить-то вообще сто-ит, миг душевного слияния двух людей, тебя и ёе. Да пусть всё рухнет, а вы выстоите!
Ведь, правда же, - выстоите?
И вот ты видишь, как веко поднялось, точно тент, и заблестел глаз и скосился на тебя, а ты всё смотришь, опершись лок-тем о тощую подушку и подперев скулу ладонью, и тебя вдруг дрожью пробрало,
...и сейчас ты в горячем бульоне задрожал, зубами заклацал, и поплыл, поплыл, поплыл...
- и она еще нс сказала того, что скажет, а ты уже понял, что нет слияния, нет союза и единства, нет любви, есть - одиночество.
- Ты меня нс знаешь!
Ее пылкость, горячие руки и сухие губы, мелко тюкающие тебя в щеку, в висок, все это не то, все это - от отчаяния.
Всё это от жажды слияния и от невозможности этого!
Речь шла о сравнительно небольшом стихотворении. Попру-женко назвал его довольно громко, но название взял в кавычки, как принадлежащее нс самому автору и нс лирическому герою, а собеседнику, третьему липу этой поэтической вещицы.
Название такое: "Эпоха Большого Испуга". Именно это стихотворение "и до Китайского проезда не доехало бы". От-правляя подборку в "Свежесть", Сережа случайно включил в рукопись и его. Так что и удивляться не приходится, что и хвостатый о нем всю правду-матку выложил, назвав безответственным, лишенным музыкальности и элементарной грамотности.