Страница 32 из 68
Его, китайца, Попруженко сравнил с муравьем, который, подобно китайцу, разложился в человеческом, Попружинском, доме и, вернувшись в муравейник... Тут Попружснко еще нс пришел, да и вряд ли придет когда-нибудь к окончательному ре-шению: вернется ли его герой в свой старый муравейник или же обоснует новый, и все дальнейшее будет происходить уже там. Оба варианта имеют свои достоинства. О недостатках говорить
не будем. В первом случае мы сможем наблюдать перерождение народа, с устоявшимся бытом, общественно-социальными связями, привычками индивидуумов, наконец. Во втором же - экс-перимент в чистом виде.
- Этого деятеля, - молча, рассказывает Попруженко несуществующему собеседнику, - я принес домой на собственных штанах, точнее, на штанине. Знал бы, что так получится, я бы... Ах, что там оправдываться: знал бы, не знал бы! Было бы то же самое. Не из тех я людей, что находят в себе силы пресечь ход исторического развития даже самого незначительного из событий.
(Попружснко действительно не такой, и в этой самооценке он до-стиг определенной правдивости.)
- Раз событие идет, - продолжает он, - то и пусть идет. Такова моя философия. Думаю, она не противоречит утверждению, что мы не будем ждать милостей от природы и что взять их у нее - наша задача. Да я бы его и не заметил на своей штанине, такого маленького и бурого. А может быть, и - черного.
Как видим, этот вопрос, то есть, цвета муравья тоже еще не был окончательно решен рассказчиком.
Плавали равные обломки, сор, и в числе прочего -- муравьи.
Это - конец.
Письмо в редакцию ежемесячника "Свежесть", которое собирался, было сочинить и отправить уязвленный Сергей Попружснко после того, как его очередное стихотворение было отвергнуто и свой отказ сотрудник отдела поэзии, улыбнувшись и разговаривая с Попруженко одновременно и как с единомышленником, и как с человеком хорошим, но, безусловно, очень се-рьезно больным и поэтому требующим особо гуманного к себе отношения (ложно гуманного, ибо истинная гуманность заключается именно в том, чтобы напечатать стихотворение - столь- к их разных публикуется, никто и нс заметит - и гонорар вы- платить), мотивировал не художественной недостаточностью работы, а се "непроходимостью" в определенном Учреждении, так вот, открытое письмо в редакцию, отрывок из которого при- веден выше, лак и нс было Сергеем Попруженко не только что отправлено, но даже до конца сочинено.
Не успел незадачливый Сережа и заикнуться о своем намерении, как на него цыкнули:
- Да вы что-о?
- Я пошутил...
В действительности Попружснко вовсе не шутил и поступок свой вовсе не воспринимал, как демонстративный, напротив, считал его глубоко лояльным и могущим принести большую пользу ежемесячнику "Свежесть".
- Мы вам пошутим!
- Честно, пошутил, - врал Сережа. - Вот ей же богу, ляпнул, не подумав.
Над ним смягчились и сказали ему уже нс как тяжело боль- ному, а как младшему брату, неразумному такому:
- Пойми, садовая ты голова! Дураком надо быть, чтобы эти стихи предлагать. Эх ты, мать твою за ногу!
- Может быть, может быть, - прошептал Сережа, покрываясь холодной испариной от ужаса, что не понимает он чего-то главного, основного, какого-то важного секрета в этом удивительном деле - художественной литературе, в которой так много людей разбирается, особенно тех, кто стоит между Попружснко и тем местом, где - и говорить-то совестно - деньги платят!
И теперь уже озноб прекратился, и ты оказываешься в горячей какой-то среде, но нс в кипятке, конечно, иначе бы всё просто закончилось. Против кипятка никакая чудесная сила нс устоит: температура, допустим, приближается к сотне градусов, и всё - ты готов! Нет, не сто градусов тебя окружают, но тебе-то кажется, что именно сто, ты даже чувствуешь: пузырьки по твоей коже бегают, лопаются, в пар превращаются. Но это кипение вполне можно вытерпеть, даже легкость почувствовать - не шевелишься, а на поверхности продолжаешь оставаться, не тонешь и сам вдруг удивляешься, словно только что глаза от- крыл, какая гладкая у воды поверхность, какая вода прозрачная - голубое стекло! - и ты себя как бы со стороны видишь залитого этим стеклом, и холодным рассудком понимаешь: если опустить лицо в воду и открыть глаза, то взгляд поймает черно- ту. Ты в панику не впадаешь не потому, что забыл о неслыхан-ной глубине, - ты ведь ничего-ничего не можешь забыть, всё помнишь, и о бездне под тобой тоже помнишь. Просто сейчас внимание всецело поглощено тем предметом, что маячит на гладкой поверхности океана двадцать градусов слева по курсу. Какой-то сгусток чего-то.
Крошечный участок гладкой поверхности как бы вспучен от ржавчины, почти и нет ничего, а всё же есть. Тут одно надеж-ное средство - оббить ржавчину, соскоблить до основания, до металла, засуричить и закрасить. Правда, ждать придется. Обобьешь-то быстро и соскоблишь, да вот сурик чуть подольше подсыхает! По это все так, глупые мечты. Нечем оббивать, сурика нет и краски. Нет ничего. Одно остается - подплыть поближе да рассмотреть, что это за предмет такой плавает.
Темный предмет, мокро поблескивающий впереди, теперь уже находится метрах в тридцати прямо по курсу среди маленьких черно-золотых волн, составляющих волны покрупнее, и те постоянно перемещаются. Кажется, океан вдруг сорвался и побежал, как река - быстрая и необозримо широкая. А в памяти твоей он еще гладкий, глянцевый, излучающий туманную голу-бизну.
Скорлупа кокосового ореха, старая-старая, полуразложившаяся, снизу мохнатая - какие-то морские существа к ней при-лепились. А ты почему-то надеялся, что это спящий морской лев, хотя в этих широтах морские львы, наверное, нс водятся. Или водятся? Может быть, и водятся. Ничего-то ты не знаешь, одни догадки, темный ты морячок - потребитель неслыханных красот природы!
Сколько повидал, да так ничего и не узнал толком. Удивляться горазд, да фантазия у тебя играет. Увидеть лысого негра с седыми усами, да еще среди зимы, да еще в тысячах миль к се-веру от Кубы, - это уметь надо! Пролив Святого Лаврентия, мороз, пар над водой, а ты кричишь на весь пароход:
- Человек за бортом!
Морж фыркает в воде, окруженный паром, радуется жизни, и невдомек ему, что какой-то чудак на палубе проплывающего парохода принимает его за тонущего негра...
Махры свисают с ореховой оболочки. Какая-то нечисть вьется в воде, пронизанной солнечным светом, тени ищет. Ты подныриваешь, также надеясь поймать тень, и смотришь снизу вверх, сквозь зеленоватую толщу океанской воды на мохнатый шарик, лежащий на самом дне океана воздушного. Слепящее зелено-золотое пятно солнца даже под водой преследует тебя, и ты понимаешь - не скрыться от него!
Выныриваешь и, не оглядываясь, быстро плывешь в сторону от ореха, точно в нем таится смертельная опасность, хотя не в нем эта опасность, а в тебе самом, только лучше об этом нс ду-мать. Плывешь прямо, потом, вспомнив, что сбился с курса, берешь двадцать градусов вправо и снова плывешь час, или два, или год, или двадцать лет, и тебе уже так жарко, так тебя раз- морило, что нет сил двигаться, и ты переворачиваешься на спи-ну, раскидываешь руки и засыпаешь. И слышишь приятную музыку, и видишь черно золотую фигуру, плавающую и дрожащую в алом зное и содержащую в себе опасность, пока еще не смертельную.
Сквозь знойную алость просвечивает ледяной холод неба. Пароход с опустевшими трюмами, легкий как пробка, пробира-ется по серой воде на восток между белесыми равнинами Эстонии и Финляндии. Ты стоишь на открытой палубе у выхода из жилой надстройки, поеживаешься от ветра и смотришь вперед, туда, где над невидимым городом в мглистом небе светится ог-ромный диск - не то вечерний город бросает блик на мутную изнанку туч, не то свет пробивается сверху, теряя силу, сквозь их толщу.
Ты стремишься туда, в тот город, где тебя ждет счастье, и скорее хочется сойти с парохода, этой неприветливой железной коробки, вмиг ставшего чужим, неуютным, даже враждебным. И ты уже понимаешь парня, который как-то вышел из над-стройки приодетый, с чемоданом, и направился на бак.