Страница 3 из 68
Тем самым он как бы вырывается из квадрата смерти, из области неудач, из мира не сбывающихся надежд...
Любителям острых сюжетов не найти здесь ничего привлекательного для себя, так что лучше, друзья, не тратьте времени понапрасну. Ничего у вас, друзья, не получится! Тебя же, читатель, приглашаю и, отступив, пропускаю вперед. Обещаю -- не пожалеешь.
Книга эта с параллельными местами, с левой стороны помещается кусок реальный, а с правой -- нереальный, плод воображения героя.
Машинистки на такое расположение текста не очень-то охотно идут: хлопотно, а деньги тс же. Но мы и так обойдемся, лишь бы знать эти фрагменты и уметь их отличить один от другого и от кусков, написанных от имени автора. А уж зная все это, чувствуя ритм, легче легкого в собственной памяти раскладывать их по соответствующим вместилищам.
Не так ли?
Встречаются здесь и рассуждения, взятые в скобки. Напри-мер, такие...
Скобки открываются.
...книга, как и любое произведение искусства, например музыки или живописи, -- не что иное, как способ (приспособление) убить время. Чем большее число людей и чем на большее время привлекает к себе произведение искусства, тем оно более великое. Возьмем гения, действующего на воображение лишь немногих, лишь элиты, и совсем непонятного тем из нас, дорогие мои, кого только сюжет к себе влечет. Вы что же думаете -- не велик тот гений? Ошибаетесь, очень даже велик! Мы, элита, все наше время отдаем гению, а у нас, у элиты, нет такого, что- бы это вот время тратить на восприятие произведения искусства, а уж другое время -- на личные нужды. Нетушки! Мы с любимым произведением никогда не расстаемся, таскаем его с собой, как дурак писаную торбу... С этим утверждением можно поспорить, как, впрочем, с любым другим утверждением, что зависит и от характера спорящего, и от его, прости Господи, ин-теллекта, даже от настроения в тот или иной момент. Желающий оспаривать да пусть оспаривает, главное - время, похищенное размышлениями. Не так ли? Что касается меня, то не очень-то мне импонирует эта колющая в глаза элитарность: од- ни, мол, могут, а другие -- не могут. Не демократично, правда же? Хотя, с другой стороны, одни могут купить, например, ко-вер, а другие -- не могут. Тоже как-то не очень-то демократично, а? Однако же, приходится мириться.
Скобки закрываются.
Зашел в вагон и уселся на грязную скамейку возле окна.
Вторая рама еще не была вставлена на зиму, и в междурамье вольготно купался в лужице огрызок яблока. В той же лужице размокал коричневый окурок. Неуютен и сиротлив был пустой вагон пригородной электрички в это мрачное осеннее утро. Его зябкая пустота сливалась с моей душевной опустошенностью, и эта умноженная сама на себя пустота была хуже не- бытия.
Где же негритенок с дуэньей?
Я уже почти приподнялся, даже почувствовал, что брюки приклеились к деревянным рейкам скамьи (плохо убирают, вот и липкая), но оказалось, что слева от меня уже сидит некто в шинели и буденовском шлеме. Креста на буденовке, как на маковке церкви, не было, и не храмом Божьим был он, а амба- ром с осклизлыми кучами подгнившей картошки.
И еще был один сосед - большеголовый, серолицый и в пропотевшем пиджаке с проступившей солыо под мышками. Цвет волос у него был хоть и коричневый с проседью, да какой- то нездешний. Да и коричневые веснушки по всему лицу были какие-то нездешние. А уж о коричневатом кожаном портфеле и говорить нечего - по нездешнему он был набит и просил каши.
"Вид у него был жалок, зато дух у него был высок".
Допустим, действительно, вид у меня был жалок. Мятые брюки снизу заляпаны глиной -- прошлогодней или даже поза-
прошлогодней. Сколько времени они провалялись в стенном шкафу, на самом дне, среди старых тапок, сапожных щеток, драных носков! Я эти брюки забыл в свое время выбросить. Теперь пригодились. Не ехать же в такой холод за город в шортах. Пальто не лучше. Его, правда, рановато выбрасывать. Я еще в нем похожу. Оно отвисится, вот увидите!
Туфли -- жуткие. Замшевые мокасины, но видели бы вы их!
Нельзя было в резиновых шлепанцах ехать в такую холодную сырую погоду. Кто же знал, что жара, летний зной в один миг сгинут и уступят поле боя ноябрю -- глухому, мрачному, промозглому.
Вид у него был жалок...
Впрочем, с чьей точки зрения у меня был жалкий вид? С точки зрения какого-нибудь английского профессора из Оксфорда? Так у него у самого вид не лучше в пропотевшем пиджаке и с расползшимся по всем швам портфелем, из которого, точно ядрышко из лопнувшего фисташкового ореха, высовывался корешок очень толстой книги, видимо "Кто есть кто".
О мужике в буденовке с нашитой на рукаве эмблемой -- перекрещенные ружья - и говорить не приходится. Самый что ни на есть жалкий вид, особенно из-за маленькой, словно бы игрушечной хозяйственной сумки, чиненой перечиненной, из облупившегося дерматина. Из нее горлышко бутылки торчит, заткнутой пробкой, свернутой из газеты.
Попутчики беседовали.
- Он бутылки коллекционирует, - сказал мужик в буде-новке. - Встречаются исторические. Из коричневого стекла штоф семнадцатого века. Из-под пива зеленая бутылка середины прошлого столетия. Другие экспонаты.
- Как у нас говорят - хобби, - старательно выговаривая слова, вымолвил пропотевший пиджак.
- Если угодно, - великодушно согласилась буденовка. - По помойкам рыщет. В дома врывается.
Буденовка помолчала и чуть заметно кивнула в сторону за-ткнутого горлышка бутылки:
- А?
Молчание.
- По чуть-чуть.
- Нет, спасибо!
- А?.. Самую малость? Собственного производства? Как говорится, на пробу?
- Ну... Такое время неподходящее... И место...
- Не настаиваю!
Буденовка поправила наклонно стоящую бутылку и продолжила:
- Врывается в дом и спрашивает, нет ли какой пустой бутылочки. А сам рыщет глазками по углам, да еще норовит в чу-жие глаза взглянуть. Так сказать, проникнуть в душу. Соображаете?
Пропотевший пиджак зашевелился, переместился на скамейке, брови приподнял в удивлении.
Буденовка засмеялась.
- Мы здесь многое чего знаем. - Он подмигнул. - Знаем, например, что Нат Кинг-Кол сказал. Он сказал, что у Дорис Дей коленки шершавые. И еще кое-что знаем!
Пиджак быстро и высоко, до кромки волос, поднял брови и тут же на место возвратил.
- Чем, простите, вы занимаетесь?
- Охраняю.
- А что вы охраняете?
- Все!
Вагон уже ехал, сквозь пыльное в потеках стекло виднелись мрачные заборы, насыпи, времянки, ржавые гаражи, кабели, тополя, с которых густо-зелеными хлопьями слетала листва. За деревьями, совсем размытые дождиком, громоздились дома. Первые этажи заслонены были, но это и хорошо. Главное, что- бы можно было увидеть вывески.
Ждал я свою любимую вывеску, но ее пока что не было. Вот-вот появится. Она всегда появляется неожиданно, когда уже и ждать перестаешь. Все мне кажется - сняли ее, наконец, спохватились.
Там, за вагоном, находилась Великая пустота, как назвал такую безлюдную пустоту мистер Генри Джеймс. Не читали? Она притаилась, или я к ней притерпелся, словно к застаревшей зубной боли. Ее нет, но это не спасает. Даже от ее отсутствия тошно.
Представляю себе эту книгу огромной картиной, величиной с "Явление Христа народу", и в разных ее частях - разные сюжеты.
Например, ласковая и одновременно горестная обезьянка с двумя косичками, свисающими с упрямого затылка, в марле-вом платьице стоит под деревянной истекающей смолой стеной дачи возле коричневой бочки, наполненной дождевой водой. Действительно, у нее мордочка очертаниями как у обезьянки, в форме подошвы. Хвостика, конечно, нет. Какой может быть хвостик у человеческой девочки! Есть золотисто-каштановая
челка, закрывающая лоб до самых удивленно поднятых бровей, а вот хвостика нет!
Ах, сколько слез пролилось в то далекое лето. Не в лесу они лились, а в жаркой городской комнате. Обезьянка на диван с ножками забралась, мордочку сунула в жесткий угол между сиденьем, валиком и фанерной прямой спинкой, обтянутой тем же суровым колющимся материалом, что и все остальное. Она плакала горестно, горячими детскими слезами от сладостной безысходности на пороге Великой пустоты и серых будней, где предстояло ей отныне и навсегда пребывать.