Страница 2 из 68
Но она через очень короткое время вошла, с размазанными губами, с черными потеками под глазами, помятая. И все-все- все было ясно. Все было ясно! И Миша приплелся, пьяно покачиваясь, но он сразу же подошел к столу и выпил фужер коньяку, уже давно налитый и стоящий среди консервов и окурков рядом с чешуйчатой верхушкой ананаса с зелеными жесткими листочками. Кира - высокая, дебелая, розовая пастила, с бело- розовыми волосами - блестела серыми глазами в крапинку и с четкими зрачками и слабо смеялась своим глубоким добрым смехом.
Ах, назад, фильм, назад! Обратный ход событиям!
Снова коридор, снова дверь и снова не пускающий Миша, но не отступать, вперед, в ванную комнату с тусклой черной газовой колонкой, с тоненьким краником над детским малюсеньким умывальником, и там увидеть Киру. Какая она была там, в тот трогательный момент? О, я знаю, знаю, какая она была, точно знаю, но нужно было войти и увидеть. Ворваться и увидеть! У-ви-деть!
Увидеть.
Копенгагенский аэропорт с как бы игрушечными нейлоновыми пассажирами-иностранцами и их нейлоновыми ребятишками, с выставкой транзисторов в стеклянных коробках-витринах, длинный покатый коридор со стеклянными стенами и за ними -- бетонные шестиугольные плиты, самолеты, заправщики и прочее аэродромное оборудование, и так далее: картины жизни, встреч, свадеб.
Фильм о Мише шел отдельно, рядом с обычным фильмом.
Иногда они соприкасались и сливались, как, например, в случае с ванной комнатой в особняке знакомых (будь они на веки прокляты!), где все и произошло.
Миша и Кира -- отрицают, впрочем, я их и не спрашивала. Гордость, гордость! Лучше бы спросить. Но не спрашивается! Да они бы и не сказали правду!
Эго был ненастоящий сумасшедший дом. Здесь больных лечили и - в конце концов - все-таки вылечивали рано или поздно. Катя тоже вылечивалась, но очень медленно, незаметно. Во вся-ком случае, за все время ее пребывания здесь в течение двух с лишним лет врачи ничего утешительного не могли сказать. Катя погибала: отказывалась есть, и пищу ей вводили через зонд. Мучительная процедура! Остальные больные, их было более сотни, напротив, устроили из своей болезни обжираловку. Только еда их и заботила. Просили, требовали добавку к официальной еде да плюс к этому пожирали передачи с воли. Так что больных чуть ли ни кнутом приходилось гонять на прогулки, чтобы они не погибли от ожирения сердца.
Катя ничего не ела и из своего просторного светлого бокса никогда не выходила. Подойдет иногда к окну, посмотрит на сельский пейзаж, на леса, перелески, пашни и горестно вздох- нет:
- Зачем вы меня так далеко завезли!
- Как же далеко, деточка! Десять минут на электричке.
- Все равно -- край света!
- Погоди, поправишься -- опять дома заживешь.
- Глупости, я не больна!
Катя снова опускалась на табуретку, скорбно склонив свою красивую головку, слабые, немыслимой красоты руки ложились крест-накрест на прелестные колени.
Вся она была - воплощение человеческой красоты.
И даже лицо, бледное, истощенное, впрочем - свежее, оставалось прекрасным, хотя и горестным. Тучная тетя Клава опускалась перед ней на колени, брала ее кисти в свои потрескавшиеся от уборки и стирки ладони и, по очереди целуя каждый пальчик, приговаривала:
- Милая моя доченька, славная моя красавица. Не печалься. Улыбнись. Дай старухе порадоваться.
Катя не слышала, поглощенная созерцанием картин прошлого, далекого и недалекого.
Муж Миша ее ни разу не навестил.
Ее спрашивали:
- Хочешь, Миша придет?
- Миша? Все равно.
- Да ты не стесняйся, честно скажи, дело-то молодое...
- Честно! Я и так честно -- мне действительно все равно.
- Раз все равно, так и нечего мне идти! -- радовался Ми- ша, потирая руки.
Миша. А то Катя и так не видела его каждый день по многу раз!
Но в том-то и беда. Одно приятное воспоминание о том, как они устраиваются спать в какой-то чудесной гостинице во время свадебного путешествия, они вдвоем, муж и жена, совсем одни в таинственном и самостоятельном номере с высокими потолками и ковром, так вот - это приятное, потрясающее душу воспоминание сразу же перечеркивается тем мрачным коридором с кровавой щелкой под дверью и - с Кирой. Ох!
Только-только возникнет щемящее простое воспоминание -- их утренняя квартирка на восьмом этаже, зимнее солнце, Ми- ша в вязаной кофте за столом рисует, окуная перо в пузырек с черной тушью, и тут - опять этот коридор или фужер с конь-яком возле хвоста ананаса с его зеленым стабилизатором.
Охо-хо!
Кира иногда посещала. Она -- настоящая подруга, готова каждый день навещать, но Катя -- не всегда пускала. Обмени-вались подруги записками.
"Дорогая Катюша! Я внизу, можно подняться? Ответь, пожалуйста! Крепко-крепко тебя целую, твоя подружка Кирюша".
"Спасибо, родная, за внимание. Не поднимайся! Целую, твоя Катюша".
Апельсины, яблоки, грейпфруты отправлялись назад. Она ведь ничего не ела, голодала, могла погибнуть от истощения.
Частенько ее навещал начальник больницы, не реже раза в неделю. Он заводил разговор о самочувствии, о болезни и не
уходил до тех пор, пока не измерит температуру. Та всегда бы-ла не выше тридцати шести ровно, то есть говорила об упадке сил.
Катя взглядывала на начальника, стоящего, как правило, у окна, против света, вполоборота к девушке.
-- Зачем вы меня сюда завезли? Зачем!
-- Надо, надо. Стационарное лечение.
-- Я вовсе не больна!
-- Ну, конечно, вы здоровы, это всему свету ясно. Но что делать - вы же не принимаете пищу.
-- Мне не хочется!
-- То-то и оно, что не хочется. Мало, что кому не хочется! Может, вы чем недовольны? Может, обслуга неважная, а?
-- Нет-нет, что вы! Всем буквально довольна.
-- Может, домой хотите? Вы только шепните, а уж за на-ми дело не станет.
-- Домой? Нет, пожалуй, домой не хочу. Пожалуй, здесь лучше.
Катюшка и сама толком не знала, что она хочет. Лично она ничего не хочет, разве что дышать -- об этом она не задумывается. А остальное? Неизвестно.
Что хочет облако, проплывающее по небесным просторам?
Что собака хочет, перебегая через асфальтовую дорожку из одних зарослей в другие?
Что хотят стада самолетов, снующих мимо окон?
Катюшка была и облачком, и собакой, и каждым в отдельности самолетом. Катюшка даже, как ей казалось, покрывалась морозным инеем, когда авиационная судьба загоняла ее в десяти километровое поднебесье.
Однажды она попросила начальника распорядиться кормить ее пустыми зондами.
-- Как же, помилуйте, пустыми! Да ведь это хорошо не кончится...
Начальник с трудом доплелся на ватных ногах до кабинета, заперся и, обливаясь потом, залез под стол. Оттуда раздавалось некоторое время хлюпанье: "Хлюи-хлюп!"
Вот вам и пустой зонд!
Дело-то международное, общечеловеческое, все земное, сам мистер Т., пользуясь особым статусом, неожиданно, однако не реже одного раза в месяц, прилетает в лечебницу из своей штаб- квартиры в Нью-Йорке. К Кате не всегда заходит, но тщательно изучает отчеты начальника больницы о посещениях обитательницы отдельного светлого хорошо проветриваемого бокса номер сто восемнадцать. Запомнили? Сто восемнадцать. Аминь.
Выбравшись из-под стола, начальник достал из сейфа боль-шую книжку, состоящую из разлинованных страниц, и записал крупным почерком весь свой разговор с Катюшей. Потом захлопнул книжку, где на аккуратном прямоугольнике белой бумаги, приклеенном к обложке, синим карандашом печатными буквами было написано МИСС МИРА. Буква "А" перечеркнута лиловыми чернилами, так что следовало читать -- МИСС МИР.
За два с лишним года по четырем сторонам бумажки проступили от клея коричневые пятна, да виднее стала заклеенная типографская надпись: АМБАРНАЯ КНИГА.
Действие этого произведения длится минут сорок, с того момента, как герой увидит на причале - то есть на платформе, конечно! - двух женщин и медленно разденет их (если они поддадутся), воспринимая их при этом, как дома со стенами, окнами, дверьми, комнатами и прихожими, лестничными клетками и коридорами, до первого шага, уводящего его от футболь-ного ноля в лесу.