Страница 27 из 68
- Глядите, - говорит спаситель по-японски и разрывает бумажку, которую только что предъявил полицейским и которая возымела на тех столь поразительное действие.
Белые клочки летят под ноги и падают в канаву.
Вдоль тротуара по бетонированному желобу быстро бежал, клокоча и завиваясь, поток воды. Различные кусочки мусора в этом чистейшем ручье, казалось, ничуть его не загрязняют и даже словно бы подчеркивают его прозрачность.
- Передайте такому-то то-то и то-то, - сказал по-японски герой.
Спаситель быстро взглянул на него, пронзительно и понимающе, и они распрощались.
Крах, как видим, отведен в сторону, отменен на время.
Однако, когда среди осенней, промозглой ночи наш герой, оказавшись на лесной поляне (здесь по субботам любители продолжали играть в футбол), осмотрелся, горькое предчувствие сжало сердце. А часа через два, входя в свой город, родной и любимый, он увидел дворника, стоящего на лестнице, приставленной к сте-не дома, который укреплял специальном металлическом гнезде древко государственного флага с черной траурной лентой.
Вот это - настоящий крах.
Всё рухнуло!
Выход в народ. Вареный лук. "Пснзия".
Живешь в каком-то глумом, придуманном, изолированном (от чего?) мире, без Бога и без церкви. А рядом-то, рядом - и крещение младенцев, и убийства родителей, и прощение грехов смертных!
Мирок деревеньки под Орлом показался с непривычки молодому московскому журналисту Сергею Попруженко каким-то не таким, убогим каким-то мирком. Будто бы вымышленным. В деревенской избе, с русской печью, электрические лампочкам были тусклые. Радиорепродуктор звучал особенно грустно именно в те минуты, когда Попруженко, находившись по деревне и окрестностям, мечтал о родной Москве, хотя устремления его направлены были в сторону Пильзенского пивного бара в самом прекрасном из павильонов Парка культуры и отдыха имени Алексея Максимовича Горького.
Впрочем, дело происходило в один из зимних месяцев, так что в какой-то другой пивной бар его тянуло, не закрываемый на зиму. Не стоит гадать, когда дело было. Было, и все тут.
Хозяйка оказалась никакой старушкой. Даже без внешнос-ти. Даже не прозрачной. Нет старушки - и всё тут! Только носки грубой вязки свисали из-под длинной ситцевой юбки, когда ста-рушка залезла на печку, а Попружснко давился супом таким противным, что и проглотить-то его было невозможно без отвра-щения.
Чем же так противен этот был суп? Этот суп был противен гомерическим количеством разваренного репчатого лука.
Вежливый Попружснко помалкивал, но в уме произносил один из своих монологов, в которых старушку, разумеется, не щадил. Он не слушал старушку, а та в это время бубнила что-то свое. Что-то про свою пенсию, произнося это слово так - "пен-3-ия", отчего знакомое, вполне литературное слово оказывалось вдруг чужим, незнакомым. Главный смысл бубнения состоял в том, что старушка не была уверена в возможности получить пенсию, на что все-таки продолжала надеяться...
Пен-З-ия! Ну, скажите на милость, что это за слово такое - "пен-3-ия"!
Уж на что странный народ встречается в Пильзенском пивном баре, пропойцы, пьянь болотная, а вряд ли кто-нибудь произнесет слово пенсия - "пен-3-ия".
Однако, о вареном луке, о "псн-3-ии" и об озабоченной старушке - в свое время.
Он был взбаламученным сосудом.
Со дна поднялись хлопья и так перемешались, что совсем утратили последовательность, с которой поднимались, хотя, по существу, оказались в большей последовательности, чем если бы продолжали оставаться на дне, в мутном и довольно высоком осадке.
Нечто оттопыривающее на груди плащ было вовсе не бутылкой, что, кстати сказать, неко-торым встречным приходило в голову, а конвертом с рукописями стихотворений и толстенькой рецензией на них.
Прежде чем внимательно изучить рецензию целиком, с начала и до конца, Попруженко попытался проникнуть в истинные намерения рецензента. Он прочел несколько фраз рецензии выборочно и понял - это крах. Пусть небольшой, пусть не смертельный (хотя для Попружснко любой собственный крах, даже крошечный, смертелен), но все-таки -- крах!
Он плыл, покачиваясь, словно до сих пор находился под действием приподнявшей его вместе со стулом энергии, по теплым волнам серенького осеннего денька. А он, это денек, к полудню из серенького сделался сине-золотым.
На плаву Попруженко держало пред-стоящее любовное свидание.
Эту странную молодую женщину он окрестил "крестьянкой", ибо стояла она совсем по-крестьянски, на пятках, поджидая его наискосок от подъезда. Видно было, что она задыхается, бежала со всех ног из телефонной будки, сообразив, что, возможно, он не поднимает трубку - не потому, что не хочет, а потому, что уже успел покинуть квартиру.
Вы-скочив из телефонной будки, перебежав через улицу и не увидев его возле подъезда и вообще нигде поблизости не обнаружив, она подумала с разочарованием, что он успел выскользнуть и, в растерянности остановившись там, где мы уже знаем, вдруг увиде-ла его, выходящего из подъезда и засовывающего на ходу во внутренний карман плаща непослушный пакет, свернутый в толстую трубку.
Он увидел ее (она заметила, что он все знает) и направился к ней. Она с трудом заставила себя дождаться его, не сдвинувшись с места, и срывающимся от волнения голосом проговорила:
- Здравствуйте, я вам только что дважды звонила, первый раз я только дышала в трубку, а во второй раз никто нс подошел к телефону, и я даже подумала, что не туда попала, но я никогда не ошибаюсь!
- Я слышал звонок, но уже выходил из квартиры. Не хотел возвращаться.
Ты меня знаешь! Ты меня знаешь! Ты меня знаешь!
Это беззвучно кричит черно-золотая фигура, излучая жгучую боль, которая становится все невыносимее, и боль эта - не внутри тебя, а снаружи. Ты не сразу, но все же понимаешь, от-куда она взялась. Солнце печет лицо, и шею, и грудь, и всё твое тело, время от времени заливаемое горячей водой. Не открывая глаз, ты переворачиваешься и пытаешься, так сказать, без разгона уйти вглубь, спрятаться от умопомрачительной жары. От пекла!
Тебе это не удастся, и всё же становится легче. Значит, все-таки удается.
Потом тебе еще удается провести некоторое вре-мя в этой парилке, и ты почему-то не умер и понял, что не умрешь. Надо только голову защитить от солнечных лучей. Как? А плавки на что!
Потом еще проходит несколько месяцев, погода та же, экваториальная зона, здесь только ветры меняются да ливни иногда проходят. Ты уже успел пережить всю свою жизнь от на-чала и до конца, но в том-то и дело, каждый переживаемый тобой миг жизни одновременно это вся остальная жизнь, так что эти отдельные миги очень близко соседствуют, так близко, что можно перескочить с одного мига на другой, на третий, на двадцатый и снова вернуться в исходную позицию, и так все время.
Правда, самое-самое начало жизни расплывается в воображении, и самый-самый конец тоже расплывается. Они расплываются, растекаются в жаре, сменяемой столь же невнятным ознобом, и тебе даже кажется, что ты уже был готов к этому странному ощущению, когда обжегся как-то кипятком и в первый миг решил, что прикоснулся к куску льда. И лед все эти годы не настоящий, а как реакция на кипяток, растянутая по поверхности океана.
Ты успевал превратиться в ледышку, потом плавился в огне. Всё это перемежалось и повторялось, а на пароходе уже, наверное, что-то интересное произошло, потому что вдруг, ког-да ты нежился в каюте под теплым одеялом (кондиционер пря-мо-таки ледяным воздухом каюту наполнил), в коридоре три громких звонка раздалось один за другим, и сразу же, не проснувшись толком, ты вскочил, потому что три звонка означают, известно, что. И тут же но трансляции прогремело:
-- Человек за бортом!
Очень знакомый голос, ты еще тогда удивился - откуда такой знакомый голос взялся, и не сразу до тебя дошло, что голос- то третьего штурмана, не удивительно, что знакомый. Но вот оказался он еще более знакомым, точно не взрослый человек воскликнул: "Человек за бортом!", а совсем парнишка, школьник, может быть даже четвертого класса. Все мальчишки, когда они встревожены, кричат таким голосом.