Страница 21 из 68
О.Э. Мандельштам
Тебе вдруг делается холодно. Не просто холодно - озноб начинает бить. Всего тебя трясет, даже зубы стучат. А ведь ты пони- маешь, что вода теплая, очень теплая, вот что странно. Вода теплая, воздух теплый, а тебе холодно, точно этот холод изнутри идет.
И ты начинаешь плыть.
Плывешь, плывешь, плывешь, и согреваешься (вдруг обнаруживаешь, что тебе тепло, даже жарко), и снова чувствуешь: ты в тропиках и температура воды в пределах где-то двадцати восьми - тридцати градусов.
И еще: ты ничего не видишь. Совсем ничего. Пустота перед тобой. Ведь всегда, когда закрываешь глаза, обязательно что-нибудь да видишь. Ну, пусть не видишь, а представляешь - знакомых людей, или картину природы, или еще что-нибудь, или хотя бы даже изображение того, что у тебя перед глазами было, прежде чем ты зажмурился. А здесь -- ничего!
Когда же ты открываешь глаза, то все-все видишь отчетливо: звезды, поверхность воды, даже тучи во тьме угадываются. И вода светится, фосфоресцирует -- вдруг вспыхивают голубые комочки, точно светлячки, и повисают. Кажется, их даже в горсть можно зачерпнуть. Ио вот голубой комочек гаснет, а вместо него уже другой вспыхнул, и так они вспыхивают,
и гаснут, и снова вспыхивают, и получается постоянное мерцание, и ты в этом мерцании плывешь.
И вот вдруг обнаруживаешь -- утро наступило.
И ты начинаешь просыпаться, хотя все это время и нс спал. 11с спал и нс бодрствовал, а прост существовал. Бездумно. Но вот вдруг видишь: невысокие облака, даже нс облака, а туч-ки с мохнатой изнанкой освещены снизу сильным оранжевым светом.
Но самого солнца еще нс видно.
Неожиданно вспоминаешь свою каюту -- нс самую послед-нюю, а старую, на одном из твоих пароходов, и коробку с апельсинами, которую купил в артелке рублей, кажется, за пять. Двадцать килограммов за пять рублей! И все тогда купили себе по коробке апельсинов, а начальник рации даже две коробки, и обе прикончил за неделю. От него апельсинами разило, и боцман обходил начальника стороной - и каюту его, и радиоруб-ку. Боцмана тошнило от этого запаха, ему все казалось, что нс цитрусами пахнет, а морилкой от тараканов. Наверное, так за-думано, чтобы запахи были похожи.
Весь земной шар - огромный апельсин, и облака над ним -- апельсиновая кожура.
Теперь ты уже окончательно проснулся. Да, проснулся по-сле долгого сна. Все, что происходило с тобой до этого мига, -- сон, и лишь сейчас, очнувшись, ты вступил в неизвестное тебе состояние бодрствования.
Именно об этом творил Попружснко.
Все люди делятся на тех, кто спит, и на тех, кто бодрствует.
Сережа Попружснко, наверное, знал про тебя, что ты спишь. И когда он закричал: "Да проснись же!" - ты не очень- то хорошо понял, что он имеет в виду. Теперь тебе это уже понятно. Понятно также, что он сам, конечно же, бодрствует. Он все знает про Землю, и про шкурку, которая ее закрывает, а может такое быть, что он и про тебя все знает, про твое теперешнее положение, и сейчас смотрит на тебя и видит спокойное ли-цо и выпуклые полушария закрытых глаз, затянутых тонкой кожицей век, ресницы, лежащие на бледных подглазьях, покры-тых веснушками...
Нет, это не твои черты, lie твое лицо видит Сергей Попруженко, да это и не он, а ты сам видишь лицо своей жены.
Она тебе даже вздохнуть нс дала, неожиданно без всякой подготовки так ударила по сердцу, что оно онемело. Ну, хоть бы случилось, как у других моряков, - погуляла, пока ты в рейсе,
и снова вместе. Неизвестно, что там происходило, но ты твердо знаешь -- она тебя ждет на причале, затерялась в толпе, и ты се высматриваешь. Или вместе с другими женами на рейдовом катере к тебе спешит.
Но она тебе сразу сказала: "Нет!"
Нет - и все.
Ты еще настаивал, ты еще несколько раз сунул кулаком тому доброму чудаку, а он даже нс испугался, и нс отклонился от удара, и не рассердился. Стоял себе на улице, где ты его выследил и подкараулил, и из сопелки кровь лилась. Ты еще кричал на него, матом крыл, но слезы у тебя из глаз катились, и ты уже хотел cm обнимать и чуть ли нс лучшим другом своим посчитал. Вы с ним словно бы породнились, как тебе казалось, тебя к не-му тянуло, да ты cm больше никогда нс видел.
И её ты больше никогда не видел, и только снилось тебе ее лицо, упрямое такое, но нежное-нежное, и особенно - кожица нежная под глазами...
Да, ты жив, и ничего не забыл, и помнишь все, каждую се-кунду, каждое мгновение своей жизни. Ты это осознал, когда вдруг обнаружил себя над Землей и увидел ее шариком, покры-тым кожурой облаков, и в разрывах этой кожуры - темную мя-коть.
И тебе предстала нежная кожица под глазами бывшей жены, и такая же нежная кожица под глазами твоей матери, в далеком-далеком детстве, на краю ржаного поля, и было по- летнему тепло, и поле было совсем небольшое, если сравнить с бескрайними пшеничными полями, но в южнорусской степи всегда штиль, а вот на севере земля всхолмлена, точно океан, и в ложбинке на краю поля, в зелени протекает тенистая речушка, и там, в сумраке синие стрекозы стоят над водой, а под водой шевелятся мохнатые водоросли, и кажется, что лицом вверх на самом дне спит вечным сном Аленушка, перевитая водорослями, глаза закрыты, на нежной кожице ресницы лежат.
Как же так получилось, что в далекое-далекое время ты, мальчик, уже видел свою будущую -- ныне бывшую -- жену в образе героини русской сказки! Да и маму твою тебе до слез жалко, как Аленушку, она сидела в траве в тени куста, венок плела из васильков, за которыми ты бегал к ржаному полю. Глаза у мамы голубые, словно бы выплаканные, и русая коса вокруг головы обернута, и веснушки под глазами, и на щеках, и на носу.
Но ты всегда перед ней виноват и не мог оправдаться, по-тому что не в силах был прощаться с ней без слез, хотя и ста-рался, но она все же видела твое перекосившееся лицо, мокрое от слез, когда ты выглядывал из приоткрытой двери санаторной палаты в коридор, по которому она удалялась, вернувшись с тобой после дозволенной прогулки за территорию санатория в по-ле, к речке. И она страдала. И ты был в этом виноват.
Ты всегда был перед ней виноват, и даже сейчас, когда столько лет прошло и вы уже совсем-совсем чужие друг другу, даже сей-час ты умудрился провиниться перед ней, хотя, конечно же, при-ди ты к ней и святым, и раскаявшимся, а не со следами пьянства в поезде Ленинград, -- Москва, все равно быть тебе виноватым той своей главной виной, виной своего существования, единственной, которую нельзя ни замолить, ни исправить.
Это тебе Сергей подсказал, только что нашептал. Сидит где- то в твоей голове, спрятался, не видно его, но он думает твоей головой. Эго он спросил тебя:
- Чувствуешь виноватым перед матерью, перед всей жизнью большой виной?
- Чувствую, - ты ответил, вспомнив речушку из детства, и синий васильковый венок, и все-все вспомнил - и исчез-новение из твоей жизни отца, заваленного в среднеазиатской угольной шахте (не вернулся из командировки), и вольготную жизнь с бабушкой и дедушкой в деревенской хатке близ города в южном степном краю, и отсутствие матери, некогда бросившей их с отцом, и подробности окружающей тебя природы, о чем ты и не думал-то никогда, и тут вдруг от сознания, что все это ты, оказывается, помнишь, все несешь с собой, морозом тебя передернуло, и дрожь пробрала, и зубы заклацали, и ты снова поплыл, удивляясь теплой-теплой воде, что никак согреть не может. Холод-то от сердца идет, и Сергей рассердился, распрямился в твоей голове, в затылке, уперся в черепную короб-ку изнутри руками-ногами, вот-вот расколет.
-- Очнись! -- прошипел он так, что тебя снова всего пере-дернуло, и до сих пор шип в голове стоит. -- Очнись, ты не виноват!
Неужели не виноват?
Первая же трудность, с которой столкнется всякий, пожелавший описать внешность Сергея Попружснко, - выражение его лица. Пожалуй, такое выражение встречается у взрослых, даже пожилых, потертых мальчишек по утрам у пивных или магазинов, торгующих вином. Озорства, удали нет в этих лицах, а вот озабоченность осталась - уроки-то прогуливаются! И выражение горестное: потому прогуливаем, что на увлекательных уроках хотелось бы присутствовать, на таинственных, да нет таких в нашей школе. Ниже мы еще вернемся к его внешности, да и внутреннему миру тоже -- об этом, собственно говоря, и книга. Терпение.