Страница 19 из 68
- Дома я была!
- Дома она была! Интересно! Так твоя мама, выходит, врала?
- Считай, как хочешь, только это не враньё.
- Как же не вранье? Даже профессор скажет, вранье. Верно, профессор?
- Угу...
Кира беззвучно, но очень больно ткнула в мою спину кулачком.
- Ну вот, твоя мама - врушка! Что и следовало доказать.
- Не смей оскорблять мою мамку! Это я виновата, это я сама возле нее стояла и подсказывала, что меня нет дома.
- Так ты дома ночевала?
- Дома, дома! Сколько можно повторять, Фома Неверующий!
- А вот мы сейчас проверим!
- Пожалуйста, проверяй.
- Тогда отвечай: - когда я в последний раз звонил, а?
Кира наморщила лоб, в глазах мелькнула напряженная работа мысли, и она выпалила:
- В четыре утра!
- Хм, верно... Ну ладно, злость у меня прошла, извините, профессор.
- В ноги! Слышишь? В ноги профессору! - крикнула Ки-ра, пригибая каштановую голову смуглого художника. Миша упал мне в ноги, Кира опустилась на ковер рядом, обняла его за шею и проговорила сквозь слезы: - Все-таки я тебя, дурака, люблю!
- А я тебя, - проговорил в пол Миша.
- Вставайте, ребята, мне пора.
- Слушайте, профессор. Вы идите, а мы с Мишкой на полчасика задержимся, а?
Он уже стояла возле мужа, просунув руку под его локтем и тесно прижавшись к нему.
От такой наглости я похолодел, мне захотелось со всего маху тюкнуть художника молоточком по темени. Но Кира посмотрела на меня снизу вверх и закивала головой: можно, мол.
- Можно, - как попугай повторил я.
Так вот.
Сначала Катя мне показалась совсем простенькой и не- складной, но уже через минуту я от неё глаз не мог отвести. Нежная шея, совсем девичья, была так трогательно красива, что у меня слезы потекли из глаз. А Катя на меня и не взглянула!
Автоматически я задал ей несколько вопросов, и все мне стало ясно: девочка свихнулась на почве ревности. Это был, так сказать, фрейдовский случай. Безнадежный на первый взгляд. Но лишь на первый!
- Деточка, кушать все-таки надо. Кому ты голодовкой что докажешь?
- Надо. Но невозможно, - проговорила Катя. Две слезы упали к ее ногам, оставив на линолеуме два темных пятнышка.
- Возможно! Вот и я ем, и все мы едим.
- Все? Да? - вскричала вдруг девушка. - А в Индии умирают от голода истощенные ребятишки. И в Африке. Мир голодает. Я не могу, не могу, не могу! А их еще и напалмом жгут... Боже, Боже мой!
Катя бросилась мне на грудь и зарыдала, горько и безутешно.
- Тише, маленькая, тише. Успокойся.
Я ее утешал, но меня обуревали совсем другие чувства и же-лания, ах я сукин сын! Влюбился, как мальчишка, По-сумасшедшему!
Катя твердила, что не больна, и все было ясно. Сумасшедшие всегда гак, это даже, можно сказать, их признак. И вдруг впервые за весь разговор она глянула мне в глаза (глаза в глаза!), в которых я растворился...
-- Родной, дорогой профессор! Любимый! Вы должны знать. Я больна, как наша Земля. Я -- сама Земля, ее плоть, се человеческое олицетворение. Ее боли -- мои боли, и я гибну...
У меня мурашки побежали по телу, и я грохнулся в обморок, но от удара об пол очнулся и вскочил на ноги. Появилась тетя Клава. Дальше все было словно бы нс со мной, но я осознавал, что никто ничего нс заметил. То есть я двигался и раз- говаривал, как полагается, но внутренне находился под действием пережитого потрясения. Однако через час окончательно отошел.
В кабинете начальника проводился небольшой коктейль в связи с приездом мистера Т. , очень милого сорокалетнего тайца без очков. Он на меня поглядывал из-за своего бокала, я - на него, и тут мы вспомнили друг друга: Страна Высоких Гор, прием в академии и так далее. Мистер Т. со мной чокнулся по российскому обычаю, улыбнулся -- они всегда улыбаются, когда чокаются, - и спрашивает:
- Ваше мнение?
- Здорова, - говорю. - Олицетворение Земли.
- Это мы слышали, - говорит. - Думаю, к ней Мишу подпустить, ее мужа.
- Мишу? Уж не художника ли?
- Именно. Вдруг ему удастся ее расшевелить?
- Нс возражаю. (А что я еще мог сказать?)
Послами за Мишей. Как я и предполагал, является утренний посетитель, вместе с ним Кира. Зашел Миша в бокс к жене, но через одну-две минуты выходит.
- Я, - говорит, - бессилен. Она великая личность, гор-дость человечества, а мы все люди грешные, рыбы, плавающие в безумном море страстей. Даже если я и вернусь к ней, угомонюсь - это ее не спасет.
Ушел грустный, понурившись, но буквально через секунду вбегает в кабинет и - ко мне:
- Профессор, где Кира?
"Как то есть где? Только что здесь была, с мистером Т. беседовала".
- Понятия нс имею. Смотрите-ка, и мистера Т. нет!
- Кира! Кира! - завопил Миша, но тут к нему подлетает тетя Клава, рот крепкой ладонью зажимает.
- Тишшшшше... Весь дом перебудишь... Они, как проснутся, не дай Бог! Жратву требуют, и весь разговор. Э, я так и знала...
Тетя Клава с досадой оттолкнула от себя Мишу, и он туг же смылся, а в доме начался шум, галдеж, в запертые двери бились телами сумасшедшие.
Птицы и рыбы - жители воды и воздуха -- чистые дети двух этих стихий. А есть еще и ничтожные существа, живущие на грани двух стихий -- и там, и там. Вчера, проходя мимо церкви, где венчался поэт, он представил себе его дальнейшую жизнь после счастливого венчания. Представил, как страстная своенравная золовка выпрыгивала из его постели, и как сам он лежал с развороченными внутренностями, и сказал, возможно, своей жене, что Бог дач ему на пороге Вечной пустоты почувствовать муки, испытываемые роженицей... Над зеленым матовым куполом, над черным шариком птица летела, ворона или го-лубь, а может быть - воробушек. В жаркой воздушной среде, в чудесной раскаченной стихии птицы живут, подумал он, и па-лец ушиб, потому что снова шлепанцы подвернулись, как когда- то давно и нс здесь. Когда-то давно, правда, он в кровь сшиб па-лец о камень, теперь же ткнулся тем же пальцем в размякший асфальт.
Осень. Октябрь. И такая жара!
Влажная рубашонка задралась на животе, пуговица от шорт отскочила, однако влажные шорты хорошо держались, точно приклеенные. И черные лаковые тела глубоководных обитателей среди теплых плотных вод, думал он, живут своей жизнью, пока перемещается медленно по поверхности океана в безнадежном одиночестве тот морячок, постепенно оттаивая и осознавая свой поступок. Кто он - рыба или птица?.. А за мутным стеклом, отражающим церковь, и птицу над куполом, и воображаемых рыб, лицо одинокое вспыхнуло в форме подошвы, и он вдруг понял -- это ты, его обезьянка, его мечта, его сон и любовь! Обезьянка, увидев его в шортах и тесной рубашонке, сознание потеряв на какой-то миг, выкарабкалась из жаркого продавленного дерматина, приблизилась к выходу по дрожащим решетникам. "Как же выйти на ходу посреди площади?" Тут дребезжащее тело троллейбуса встряхнулось, замерло, запела густым содроганием дуга, соскочившая с провода. Дверь раздви-нулась, ты выскочила на улицу и по мягкому асфальту побежала к нему. С обморочной рельефностью, словно в перевернутый бинокль, он видел приближающуюся к нему легкую маленькую фигурку.
Писатель, думал он, есть прибор наподобие датчика, сунутый в сердцевину жизни, в ее плоть. Замысел "Футбольного поля в лесу" порочен в своей основе, продолжал он свои невеселые размышления, необходимо от него освободиться, а заодно от всех диких образов, возникающих в связи с этим замыслом, иногда органично, иногда же - притянутые за уши трудно расшифровываемыми ассоциациями. Он помнил ад, творившийся в его душе нынче ночью, когда внезапно проснулся полумертвый с ощущением собственной никчемности, слепоты, даже явного сумасшествия, к счастью нс выраженного в поступках. Нелепым показался сам прием выявления главной мысли книги: что наши представления о мире должны иметь твердое материальное обоснование, и мы не должны, поэтому принимать на веру то, чего сами не знаем и что с неясными, а, следовательно - преступными, целями внедряется в наше сознание со стороны.