Страница 9 из 34
Фехтовальщик я искусный, и горе тому, кто усомнится в моих словах – горе и грязь осмеяния.
Опасения оказались напрасными: под дождём стояла обворожительная молодая графиня Елизавета фон Гумбольт – лицо нации, предмет споров художников и музыкантов, картина стиля.
Бальное платье намокло, выгодно облегало совершенные формы; мантилька лукаво подрагивала, будто тронутая осенней изморозью; я тотчас потупился – в высшей степени неприлично, когда молодой человек пристально вглядывается в даму, словно ищет в морской пучине вдохновение.
Графиня мило улыбалась из дождя, и улыбка её облагораживала, словно отгоняла непокорные тугие змеиные струи.
«Графиня! Оставьте неблагородный дождь!
Вольно ли молодой девушке — я вижу кокарду за прилежание в реверансах в ваших волосах – стоять под дождём, словно вы потеряли скрипку и ищите в потёмках Бальзаковских, не спешите в имение, чтобы не надорвалось от потери сердце престарелого, как рояль «Меккер», вашего батюшки?»
Графиня покраснела – я преотлично, как барс вижу в темноте, – молчала, затем говорила быстро, честно, открыто, с тактом, привитым в институте благородных девиц – так на грушевое дерево опытный садовник эстет прививает плоды урюка.
«Карета моя сначала колесом попала в выбоину, затем накренилась опаснейшим образом, и всё это не привело бы к трагедии, если бы не обстоятельства, но об этих обстоятельствах я не доложу вам, сударь, потому что мы с вами мало знакомы; порядочная девушка блюдет себя и свою душу в моральной чистоте, никто на чистоту не посягает, даже хозяйка, то есть я.
Обстоятельства сложились так, что карета перевернулась, а кучер – благородный князь Мышкин Федор Михайлович оказался в весьма щекотливом положении, отчего и скрылся, чтобы его лопнувшие панталоны – ах, дурное слово, я накажу себя за пустословие – на, на, получи, за негодный ротик, – графиня Елизавета фон Гумбольт мокрым веером, словно порыв ветра, ударила себя по левой ладошке – наказала за слово «панталоны», – разорванная часть одежды… не опозорила мой взор и моих спутниц.
Судьба часто нас испытывает, и нет на Судьбу хулы; мы принимаем, осмысливаем и переводим даже самые последние невзгоды в литературный язык и язык образов на холстах – так птичка перерабатывает в зобу зернышки.
Я заплакала, мысленно попрощалась со своей нравственностью, и, возможно, свела бы счеты с жизнью, как графиня Каренина бросилась под Звездолёт, но Провидение прислало вашу карету, виконт де Бражелон.
Поверьте, моего стыда вы не узнали бы никогда, если бы я не услышала от вашего кучера загадку – будто током высокого напряжения ударило меня в розовые изумительные ушки.
Народный художник Гармонии Франц Наоми Кафка посвятил моим ушам несколько своих замечательных полотен…
Розовое на белом! Поразительно! Восхитительно!
И, если бы не моя мораль, не порядочность, то я бы немедля сплясала бы и в танце языком жестов показала красоту своих ушей – так фазаны бахвалятся перед самками питонов.
Когда моя бабушка графиня Изольда фон Красовская умерла, все суетились, бегали, вспоминали негостеприимство старых Дворцов, говорили о заборе, что необходимо сжечь в память о бабушке, а я плакать не могла, терзала тряпичную куклу и удивлялась бегающим людям, думала, что если каждому дать смычок и скрипку, а затем всех облить кипятком, то музыка поднимется преужаснейшая – колени треснут.
Подобную суету я ожидала в вашей душе, виконт, и не желала вам суеты предгробового праздника с поминальной кутьёй.
Во избежание вашего расстройства, если вы не ответите на загадку вашего любезнейшего кучера, – реверанс и плезир кучеру графу Бонапарте, – я дам ответ на загадку; не выношу, когда истерзанные души виконтов томятся, подобно пешке в ладейном окончании.
На загадку:
«Черныш, огарыш, куда едешь? – Молчи, продолбанная, и тебе там быть!»
Ответ – Пивной котёл и чан.
Теперь же, когда вы знаете истину, то, разрешите мне откланяться со всем присущим мне благородством и почтением – так кланяются королям приближенные княгини».
Графиня Елизавета фон Гумбольт присела в долгом реверансе опустила очи долу – картина восхитительная, чудесная, будто маслом по лицу.
В отрадном удивлении, я решительно захлопнул дверцу кареты, навершием шпаги ткнул кучера в спину, будто пробивал Великую Музыкальную стену:
«Гони, почтеннейший граф, настегивай лошадей, будто от вампира спасаемся!
Честь!
Честь бы не оставить под дождём, как в покоях моей матушки я однажды оставил разбитую виолончель – до сих пор терзаюсь невыносимым стыдом, словно меня черти распиливают на куски».
Мы проехали изрядно, и я уже уверился, что мы на дне реки, где место несчастным эстетам виконтам, но затем переменил мнение:
«Ворочай, граф!
Обратно, и пусть вечные скитания станут мне ярмом девственности – бывало, брожу по Дворцу из анфилады в анфиладу, а на сердце пусто, не поют свирели.
Не столетняя война между мной и графиней Елизаветой фон Гумбольт, а, если не война, то яркий свет дружеских отношений, поэтичной мечтательности озарит мою душу жертвенным белорусским костром, когда парни сжигают себе промежности».
Мы вернулись; вместе с графиней я заметил её подружек, о которых скромная, потому что морально устойчивая, девушка не поведала мне, будто я – тёмная материя, а не виконт де Бражелон.
В изысканейших почтительных одах, и уверениях в своём почтении два часа под вечным дождём, я упрашивал графиню Гумбольт и её подруг графинь и княгинь, оказать мне честь – войти в мою карету и добраться до ближайшей филармонии или моего Дворца.
Порядочные, потому что – благородные графини и княгини отказывались, робко щебетали о незапятнанных репутациях, и похожи в своей добродетели на светильники с оливковым маслом.
Я уже отчаялся, но поучительный случай из жизни баснописца Лафонтена помог мне, как помогает лыко в строку:
«Прелестные дамы, – плезир в их сторону, но без куртуазностей плезир, иначе дамы затаили бы на меня обиду и обвинили в некультурности, а после подобного обвинения – мораль уже не мораль, и лицо моё покроется прыщами позора, как у пресноводной камбалы на теле выступают знаки отличия. – Лафонтен написал басню на схожую тему, словно, мудрейший, догадывался о нашей встрече в не рекомендованной для моральной устойчивой дамы ночИ.
Суть басни:
Осёл пришел к логову льва и бахвалился:
«У меня копыта, а у тебя, лев, нет копыт — бедные родственники расхватали.
Кто с копытами, тот – мудрец, а без копыт – просто лев!»
Лев вышел из пещеры и вынес в лапах два цветка: настурции и ириса, рыком Вселенную известил о своём благородстве, перед которым хамы робеют, становятся шелково-ласковыми.
«Сможешь ли ты, осёл с копытами, отличить цветок настурции от цветка ириса?
Если не отличаешься один цветок от другого, то, как ты отличаешь мудреца от глупого? осла ото льва?»
Осёл в ответ упал на спину, признал превосходство в мудрости льва – так варвар склоняется перед искусством нашего поэта.
И вы, нравственно стальные дамы, дамы не уличили меня в невежестве и в неблагородстве, не откажите в моей просьбе – войдите в карету поэтессами и художницами, музыкантшами и танцорками, недосягаемые для хулы – так невозможно разрушить Небесный хрустальный замок.
Дамы приняли моё предложение, и вскоре всех я развез по фамильным дворцам; не слишком гордился, а одна мысль меня терзала серебряным колокольчиком: не бросил ли я тень на честь некоторых из дам, оттого, что не предоставил им карету вместительную, обширную, словно сад Леопольды?
Воспитание не позволит приличным дамам укорить меня вслух за то, что карета с трудом вместила шесть очаровательных созданий, но в душе, возможно, останется пеплом из крематория некоторое недовольство в мой адрес.
Я журил себя, и с твёрдым сердцем отправился к падре Гонсалезу на исповедь – так первые музыканты погибали от ударов барабаном по голове.
Падре Гонсалез находился в прекраснейшем настроении, читал стихи Бальмонте, предложил мне Райский нектар в серебряном кубке, слушал моё повествование с лёгкой улыбкой отца-благодетеля, даже изволил вспомнить и своё детство, когда катался на запятках фамильной кареты.