Моральный патруль

Я упомянул о дамах, что вынуждены из-за того, что моя карета не достаточно вместительная – знал бы я об оказии, заказал бы длинную карету с сервомоторами; и как только голос мой коснулся темы графини Ебужинской Анастасии Леопольдовны, падре Гонсалез преобразился в вурдалака – глаза вспыхнули фиолетовым, а я читал в бюллетене, что у главных падре фиолетовое исподнее.

До сих пор терзаю себя загадками – что так вскипятило падре Гонсалеза – я с дамами путешествовал целомудренно, даже стихи не читали; стихи могли привести к романтизму, а мне доверена честь перевозки дам, поэтому о романтизме – ноль.

Падре, казалось, сошёл с ума – так нагнетают истерию великие пианисты: бегал по ратуше, рвал на себе волосы и всё из-за того, что на ухабе карету качнуло, и графиня Ебужинская туфелькой слегка коснулась моей туфельки – мимолётно, без умысла, и разве есть умысел в моральной устойчивой даме, похожей на вулканическую белую лаву?

Падре Гонсалез укорил меня, назвал фармазоном и твердо сказал, что только кровью я смою позор за стеснение женщин и девушек: Альбатрос кровью свой позор смыл после концерта; граф Минкин кровью успокоил себя; князь Жуан кровью очистил бесчестие, теперь – моя очередь, и нет того прощения, что я заслужил.

Теперь я в одной дурной компании, с вами, граф Яков фон Мишель, и не цокайте – неприлично, когда граф цокает.

Не спрошу о вашем грехе, но горд, что и вы смоете своей кровью свой же позор – тайна, она и на балу тайна, когда под маской не видно личико дамы, но вы знаете заранее, что оно – прекрасно, ослепительно и лучезарно, пусть даже под маской скрывается мораль или усатый корнет.

— Кровью! Всего-с? – граф Яков фон Мишель обрадовался, смерть – слишком просто, а позор смоется и затеряется в реке времени.

Полагаю, что переправляют в Другой Мир или на другую Планету — и что – прелюбопытно, место, куда прибудем, культура, технологии – не важно, если идет речь о спасении чести через честь – так утка под ножом мясника не интересуется завтрашним днём.

Мы убьём дракона?

Спасём Принцессу?

Ах, но, когда я погибну, то кто спасёт мою принцессу Сессилию Маркес Делакруа?

Нет, не мою, но, по моей вине, будто сироту и вдовицу оставил без абонемента в консерваторию.

— Полноте, граф! — виконт де Бражелон махнул рукой, потерял интерес к общению с другом детства. – Мой попугай твердил об изящном, но погиб от лап и зубов кошки.

Мы же не в шестой симфонии Бахховена, графа от рождения.

Новый диалог прервали лёгкие балеронские шаги по ржавой, облитой помоями, лестнице – словно напоминание о будущем аду.

— Со временем я узнаю себя лучше, но у вас уже нет времени, даже нет сна, а кивнете мне головой, то я и нотные знаки увижу на ваших ланитах! – В узилище спустился изящный поэт с гусиным пером на шляпе (и в поэте граф Яков фон Мишель узнал с удивлением — академик живописи барон Матхаузен). – До высадки осталось два часа: для микроба времени предостаточно, а для мыслящего изящно эстета – пустяк, а на пустяках мы не останавливаемся, всё равно, что два раза вступить в дурную пьесу.

Узнали бы вы меня по-приятельски, но мины, они – опасные, и опасность – одноразовая, как вдохновение феи. – Борон Матхаузен с низким поклоном протянул виконту Бражелону и графу Якову фон Мишелю два пояса с утолщениями, будто на пианино прилепили скульптурный гипс. – Впрочем, без раздражения я закреплю мины на ваших телах, вокруг поясов – способ, известный издревле, применялся поэтами музыкантами для усмирения публики, на Земле. – Барон аккуратно застегнул мину на талии виконта, затем – графа Якова фон Мишеля: — Поразительно держите свои тела в неге, но не переусердствовали; ваши талии – благородные, осиные, сделают честь любому эстету нашей просвещённой Планеты, господа.

На дипломной работе в Консерватории я изучал изгибы виолончелей, измерял до микрон, а затем остроумнейше назвал виолончель моралью с талией.

Преподаватели восхищались моим остроумием, фразу цитировали, а вы, эх, молодежь, молодежь, не уважаете традиции, не вникаете в пергаменты – вам бы на свирели поиграть, да роман на ночь сочинить. – Барон Матхаузен тряхнул львиной белой бородой, проверил прочность застежек на поясах, крякнул, словно селезень под лебедкой. – Из детства помню девушку в белом платье; годы стерли из памяти туфли, а лицо преобразилось в виолончель!

Во как!

Институтки у вас в прошлом, господа, а в будущем – Слава, подвиг, и я вам немного завидую золотыми словами; не упал я до греха, не свалился в пропасть проклятия, оттого и не получил благословение падре Гонсалеза на искупление греха смертью.

Лишь простой проводник в Мир иной я, а в по ту сторону жизни вы встретите больше поэтов и музыкантов, чем на живой стороне, словно рыбу выгнали из родного моря.

В море, когда годы мои подошли к критическому для эстета, рубежу – двадцать пять лет, плавали акулы; мне же не терпелось их извести, и я щедро сыпал в воду ядохимикаты.

Вдруг, голос над головой отвлёк меня от сочинения оды в честь акул, словно поэтической кувалдой по темечку.

«Благороднейший юноша в белом жабо и творческим блеском в очах!

Зачем вы травите съедобных рыб, которые никогда не болели раком.

Раки болеют раком, а акулы не болеют раком – дискриминация, и, хотя я с другой Планеты, прибыла к вам по обмену опытом в сольном оперном исполнительском искусстве, а знаю о неполиткорректности и неблагородстве предостаточно, словно меня накачали во сне книгами».

«Вы моя муза?

Я не вижу вас, благородная, судя по голосу, дева! – я кулаками протирал глаза, думал, что ослеп, оттого, что голос слышен, а девушка не видна! – Сплю ли я, или уже оказался на Парнасе?»

«Я чудно одета, потому что бедная, у меня одно платье, сценическое, а другую одежду на гастроли я не захватила, потому что на нашей планете Земля лучшей одеждой для девИцы полагается скромность тихонькая, шёпотом!

Платье я постирала, жду, когда высохнет, а вдруг вы, с пылающим взором романтика и кульком с ядом для акул – дисгармония, но она тем прелестнее, чем ближе слёзы искупления на глазах котёнка.

Дома меня ждёт полосатый котёнок Мурзик, похожий на Вифлеемский столб.

Возможно, что конфузливое животное не дождётся меня, оттого, что заперт в тёмном смрадном чулане, без еды и без воды – бедное существо с лапами и шерстью!»

Из ниоткуда послышались рыдания, и я огорчился, оттого, что — благородный, поэтому — ранимый стрелами Амура.

«Вы – незаконченная книга, но всё же, сударыня, мне удивительно, что я вас не вижу, хотя глаза, протертые химически опасными руками, уже слезятся, но горы вижу, рояль белый в кустах зеленых замечаю, подвенечное платье оперной певицы висит покойником на суку, а вас – не ощущаю зрительными рецепторами, будто у меня в глазах не очи, а – суповые тарелки!»

«Вы, сударь, поэт!

Благороднейшее существо, окутанное сложными платиновыми нитями морали, чести и долга – так закутывается в хитон философ.

Ваша нравственность не позволяет вам смотреть на обнаженную девушку, поэтому вы меня и не видите!

Вспомните о жеребцах, что ночью пляшут под Луноликой вербой.

Жеребцов вы наблюдаете, а обнаженных наяд – нет для вас!

Мир вокруг вас полон нагими феями, русалками, но они скрыты от вашего целомудренного взора, иначе сердце лопнуло бы от досады, что неприлично рассматриваете лоснящиеся женские тела!

Вы ощущаете меня, – мою ладошку накрыла теплая невидимая узкая ладонь и провела моей рукой по обнаженному – я узнал по характерным выпуклостям и впадинам – женскому телу, ароматному даже на ощупь. - Всем расскажу о чести и доблести высоконравственных эстетов с Планеты Гармония!

Надо же – не видите, потому что благородны, как олень!»

Девушка засмеялась, невидимый смех удалялся, вместе с ним уползали грозовые тучи, а платье сорвалось с ветки и полетело в чащобу, туда, где рождаются рифмы, но не кровь-морковь. – Барон Матхаузен замолчал, погрозил виконту Бражелону и графу Якову фон Мишелю узловатым старческим пальцем (с массивным золотым кольцом). – Шалопаи!