Моральный патруль

Чуть заведется у меня дурное, так я его из головы выплескиваю, как нечистоты.

На ваших поясах – красные кнопки: нет, не нажимайте сейчас, они активируются перед атакой, когда рифмы понесутся в ваших головах со скоростью падения рояля с горы в кусты.

Кнопка из пластика, а в ней сокрыта тайна Вселенной – одно нажатие, и вы – Герой баллад, рыцарь, что позор свой смыл кровью, а грех – частями разлетающегося тела.

Замужества от вас не требую, но, как только выйдете на поле брани – одни против Вселенной, то внутренним взором, а затем внешним – найдите танк противника, он – желтого цвета, а наши — синие, словно сливы на Новогжельском блюде.

Гимназии не нужны, чтобы отличить синее от желтого; многие Галактические флаги – желтые с синим – самостийно!

Не знаю смысл слова «самостийно», но звучит благородно, как нота «фа» в фаготе.

Бросаетесь под жёлтый танк и нажимаете на кнопку на мине, что у вас на поясе – не ошибетесь – мина одна и кнопка одна, как институтка перед лектором.

Взрыв! Бабах! Оды! Отрада!

Не закрою руками Мир, но ваши глаза, если найдут на поле брани, подберут для кунцкамеры и закроют глаза медными пятаками или ладошками – так положено по Уставу.

Желтые – враги, они против прогресса, против культуры; безнравственность, беззакония, аморальность, попирание грязными ногами поэзии, изобразительного искусства, скульптур, музыкального мастерства, балета и многих других незыблемых, как колышек гитары, истин – основа существования подлых и некультуральных жёлтых.

Синие – люди не благородные, но стремятся к культуре: мужчины поют и пляшут, музицируют, слагают вирши – тихонько, и вероятно, через тысячелетия достигнут уровня нашей теперешней культуры, когда два незначительных человека за роялем значат для Вселенной больше, чем столкновение Чёрных дыр.

С проклятиями на устах в адрес жёлтых, и одами синих взорвите, танк желтых, и все ваши грехи, как наказал падре Гонсалез, взорвутся вместе с вами; дурное, что попадёт в блиндажи к выжившим из ума жёлтым, окрасится спелой вишней.

Потешно, я приобрёл краску для буклей — серебряную, а оказалась – вишнёвая, непозволительно, когда крик нарочно или по профнепригодности обманывает культуру; мы же не убиваем дворецкого за небрежно пришитую серебряную пуговичку. – Барон Матхаузен укоризненно качал головой, тяжело вздыхал, словно виконт де Бражелон и граф Яков фон Мишель виноваты в плохом пришивании пуговиц.

Он вышел, оставил за собой запах сирени.

— Не забыть бы: желтое взрываем, а синее восхваляем! – виконт твердил, потирал потные ладошки, будто растирал хну для пейзажной живописи. – Заметили ли вы, друг мой по ближайшей смерти, граф Яков фон Мишель, как покорно барон Матхаузен принимает нашу долю: пряничный академик – услада для молодого поколения младогегельянцев и терпсихористов.

Если бы он родился пифией, то сидел бы на золотом треножнике над подожжённой коноплей.

Мне в диковинку обстоятельства нашего путешествия, но я верю, что бледная душа воскреснет возле книги, а все украденные в дурные времена, вернутся в Национальные Библиотеки Гармонии… как только мы взорвемся вместе с лимонными танками.

Граф, Яков, почему вы молчите, и левый глаз ваш подмигивает в пустоту, словно на языке моргания ведете переговоры с жёлтыми.

— Не надругайтесь над моей моралью, виконт!

Я сочиняю оду в честь нашего подвига, и благодарю в мыслях Провидение за шанс искупления, что достался нам, а не другим грешникам, которые не имеют понятия о нравственности – так обезьяна без одежд в зоологическом саду демонстрирует благородной публике неприличное.

О других грешниках граф Яков фон Мишель ошибся, хотя он и грешники не похожи на обезьяну в зоологическом саду.

Ожидание Подвига – он же – смерть под жёлтым танком для виконта де Бражелона и графа Якова фон Мишеля прошло с сердитым кряхтением, обильным потоотделением и невнятными вздохами, которые благородная девица приняла бы со стороны за вздохи о неразделенной любви.

Внезапно, как в страшном сне о поруганной чести, взвыла сирена (граф Яков фон Мишель слышал сирены на представлениях, в спектаклях, когда бесталанные артисты с постановками из других Миров разыгрывали на сцене Звёздные войны, больше похожие на домашние склоки).

— Неожиданно, весьма невовремя война! – в карцер с бритвой в руке и с мыльной пеной на левой щеке вбежал барон Матхаузен под цвет пены для бритья. – Милорды!

Казуистика, да плюнул бы я на казуистику, если бы не анализ соприкосновения прекрасного с ужасным – так милуется Квазимода и балерина Коко.

Звездолёт обстреливают некультурные хамы – без предупреждения, без объявления войны, за что им – порицание и хула, и тем откровенен ваш подвиг, потому что вы видите и слышите военные действия, а они запланированы на пятнадцать минут позже – без споров, без создания приютов для одноногих инвалидов войны.

Я жалею одноногих, даже посещал курсы, будто бы у меня ногу оторвало барабаном или отрезало струной арфы.

Неудобно без ноги, словно играешь по памяти фуги Беха.

Прыгал я час на левой ноге, допрыгался – ногу свело; свалился я бесстыдным образом, даже панталоны щегольские порвал – позор, конфуз, и осознание, что человек — не цапля.

Ваши ноги покамест при вас, и решительно сопротивляйтесь, если до вашего подвига вам предложат отрезать ногу на холодец. – Барон Матхаузен приладил за спиной виконта де Бражелона ранец – один конец провода – к ранцу, а другой в узкий тёмный проход; из прохода доносился металлический скрежет, будто железный чёрт скрипит зубами в аду: — Первый пошёл!

Хлопок, и виконт де Бражелон за тросом скрылся в проёме – так интриганка институтка скромница убегает с первого свидания с наречённым графом женихом.

— Мечтаю! Взаправду! Матушка! – не героические, но и не лишены патриотизма и внутренней эстетической силы слова виконта де Бражелона перед полётом в легенду.

— Мелочи, всё в нашей жизни – мелочи, кроме ощущения, что я – Центр Мироздания!

Белки собирают орехи, а затем орехи съедают, разгрызают прочную скорлупу крепкими желтыми зубами – вот круговорот прекрасного и рационального в Природе!

Но белки не приспособлены к балету, не поднимают ногу выше головы и не сочиняют романсы, поэтому о белках балладу не сложат, а о вас, граф Яков фон Мишель – хоть сто баллад посмертно!

Поэтам нужны новые имена для сочинительства – так повар требует утку, а художник – красок по холсту! – барон Матхаузен легко подтолкнул графа Якова фон Мишеля (графу показалось, что барон неприлично пнул ниже спины, но на сатисфакцию, на «К барьеру, барон!» силы и времени не оказалось, словно отняли на экзамене по теории Искусства).

На грани разрыва связок и выплескивания крови из всех природных отверстий граф Яков фон Мишель пролетел с перегрузками через тёмное, затем вылетел через ослепительно белое, как ланиты Сессилии Маркес Делакруа.

В воздухе перевернуло жуком на спину; над головой полыхнул Звездолёт, накренился, словно девушка над рукописью монаха.

Некоторое время Звездолёт пытался выправить крен, грохотал, но в то же время горел синим (граф Яков фон Мишель подумал – адским) пламенем.

Наконец, природа и зенитные установки с планеты разбили Космолёт на куски, каждый не больше ботфорта благородного графа.

— Несчастный барон Матхаузен! – граф Яков фон Мишель не заботился о своём благополучии, за него решала легенда, а боль о соратнике, о прекрасном бывшем гражданине родной Планеты Гармония, кошачьим коготком царапнула сердце. – О нём не сложат легенды, поэты не посвятят барону Матхаузену баллады: никто не вспомнит барона Матхаузена добрым словом убедительности – забываются лики ушедших без песни. – Граф Яков перевернулся в воздухе, влетел в плотное облако дыма – сколько до поверхности — минута? Секунда?

— А где же парашют, или иное средство для безопасного, как любовь к фее, приземления? – граф Яков фон Мишель ужаснулся, и досада не от своей неминуемой смерти, а от невозможности подвига, если разобьется и не смоет кровью позор за похищение Принцессы, наполнила горечью душу. – Словоблуд – не положено погибших поминать дурно, но — словоблуд – барон Матхаузен не позаботился о мягкой посадке для героев?