Моральный патруль

Что о вас подумают графья и князья, благородные бароны и шевалье?

Подумают, что вы развратились, потеряли нравственность, причастны к похищению графини Сессилии Маркес Делакруа, или даже её собственноручно закопали в саду под сакурой; из побуждений эстетических закопали или из стыда; о том, что вы давеча не поприветствовали графиню Сессилию Маркес Делакруа возле кондитерской «Смит и Вессон» всем известно, и бросает тень на репутацию рода МакНьютонов.

Вчера не заметили, а сегодня надругались, пусть нравственно, даже с ней дрались, и графиня Сессилия Маркес Делакруа вас проучила, что тоже – позор для вас: ИЫЫЫХ! Мужчина, а с девушкой дерется, как с самолюбием.

Всё против вас, граф Яков фон Мишель, даже бахрома на ваших панталонах загрязнилась, а что говорить о чести и достоинстве, когда вы лыка не вяжите и по вашей вине графиня пропала, словно её луком угостили.

Прощайте граф, вас более не ждут великие дела! Я же должен поспеть на чтение поэмы к неподражаемой душечке графине Ебужинской – когда ступает, то Звёзды гаснут от стыда за их ничтожество перед красотой графини. – Падре Гонсалез перевалил тело молодого графа Якова в гроб-носилки: — Не жмёт гроб?

Ах, эти черти – откуда прибыли к нам, и за какие грехи тошнотворные, словно олифу продавали без лицензии! – Падре схватил длинную палку с цепью и листом толстой кожи буйвола на конце и палкой, словно мухобойкой, ударил по волосатому рогатому существу величиной с кастрюлю; послышались стук копыт и хрюканье, затем отчетливое проклятие существа из одного слова «Проклинаю»; падре пинком отправил существо под лавку, с отвращением и ужасом прапорщика художника в плену балерин, снимал с мухобойки, прилипшие статическим электрическом, волоски: — Суетятся, бегают, проклинают, а толку от них ноль; почему на фабрику картин не идут, отчего не изучает музыку?

Черти необразованные!

Позвольте, граф, у вас на лбу грязинка, я её сейчас сотру, как ненужную строку в куплете, а то и вы на чёрта похожи, – падре батистовым платочком с монограммой дома Гонсалез удалил грязь со лба графа Якова.

Хлопнула крышка гроба, заскрипели шурупы, и в скрипе шурупов граф Яков фон Мишель видел своё, пусть не полное, как банка с масляной краской для художеств, но избавление от греха и позора.

«Ноне полагал, что вся моя жизнь предшествующая – для встречи морально устойчивой графиней Сессилии Маркес Делакруа! – граф Яков фон Мишель вспомнил сценку из фильма, когда положенный в гроб и заживо замурованный в стене музыкант из фильма «Убить музыканта Битховена» в гробу перевернулся и ударами валторны сломал гроб. – Но, неужели я ошибся, как петух в овчарне?

Жалоблюсь, а в гробу, и жизнь моя: товарищи по лицею, первые стихи, робкая улыбка матушки, – всё для бесславной смерти, словно я обесчестил дурным словом забор возле института благородных девиц».

— Вставайте граф, вас ждут Великие дела! – голос ударил со всех сторон, и задача – не остроумие старой фразы, а – децибелы, что вырвали графа Якова из сна, вернули к жизни, отрезвляли после вина и других, не менее гадких, аморальных поступков вчера.

— Они меня преследуют – не знаю, кто они; может быть – козы гуманитарные… гуманоидные. Или моя совесть – понравилась им фраза о графе, или припечатывают, как пароль. – Граф Яков фон Мишель приподнялся с нецарского ложа – синтетический матрас на железном полу, словно насмешка над благородным графом, который спал дома на трех перинах лебяжьего, нежного, подобного улыбке матушки, пуха. — Стану на колени, попрошу прощения у Судьбы и у себя – так художники Западного города каждый день встречают рассвет, а затем предаются творческим излишествам до следующего утра.

Увижу ли я утро в подземном царстве шипящего и грохочущего железа: а железо – кости чертей!

Не брежу ли я, а, если брежу, то не более ли материален мой бред, чем ноги ватные?

— Граф! Граф Яков МакНьютон! – из темного угла на четвереньках выполз молодой человек в бархатном камзоле, в идеальном розовом жабо, в синих обтягивающих панталонах и в туфлях с серебряными пряжками, словно только с бала вернулся (впрочем, когда граф Яков фон Мишель пригляделся, то отметил, что и камзол и жабо изрядно помяты, а на панталонах коричневые пятна; и, если бы пятна разделялись на мужчин и женщин, то пятна – женского рода). – Судьба свела нас в помойном Космолёте, как на выставке безобразных картин.

Куда летим без своей цели?

К чему высокому стремимся, или нас устремляют, как молодых поэтесс в институте изящной поэзии?

Из-за тусклого света и невыносимой сухости во рту не узнаете меня, граф Яков фон Мишель? – Мужчина хрипло закашлялся, правой рукой (на ладони татуировка – лилия и лев) пригладил слипшиеся шоколадные кудри. – Я – ваш товарищ по начальной школе: виконт де Бражелон.

Когда увидел вас в узилище, то глаз не отводил, а с мучительными сомнениями размышлял — достойны ли мы плохого, или плохое достойно нас?

Облагораживаем ли мы Космолёт, или Космолёт нас принижает – так в филармонии, если скрипачка в порыве эстетической страсти рвет струну, девушку называют разносчицей полуразвалившейся морали.

— Виконт! В других обстоятельствах я сочел бы за честь подойти к школьному товарищу, заключил бы в объятия; поразительно помню в школьной постановке Тристана и Изольду в вашем исполнении, виконт, в данной ситуации я осквернён, и полагаю, что вас унизит, если пожмете мне руку, недостойному, словно я только что на французском языке спел гимн гробовщикам.

Ой, виконт!

Что это серое пробежало у вас меду ног, стремительно, в то же время — опасное, как спорщики в Консерватории?

— Не разрывайте своё сердце, друг мой, граф Яков фон Мишель! — виконт де Бражелон эффектно положил холеную ладонь на ручку шпаги – так балерина закидывает ногу на мольберт. – Корабельная крыса – нечистое животное!

Шныряют, никакого почтения в людям не выказывают, словно гуманоиды дикари необразованные.

Покрасил бы я крысу в желтый цвет позора, но нет краски, стеснен в обстоятельствах на чужом Звездолёте.

Подобное я в последний раз испытывал, когда в карете направлялся с Великосветского собрания академиков живописи в своё имение – и цель благородная, и пассажир в карете – превыше всяческих похвал, потому что разодет я наиизящнейше.

За окном – ночь, с неба падала холодная вода, полагаю, что холодная, оттого, что – дождь; я не печалился, вспоминал стихи любимых романтиков, отчего в сердце моём – день, а на душе – лето.

Вдруг, карета остановилась, и кучер граф Иван Васильевич Бонапарте – премилейший музыкант, поэт, общественный деятель, но обедневший, как крыса на Звездолете, оттого и нуждался, временно у меня за кучера – хохотун и потешник.

«Милейший сударь виконт де Бражелон, – граф Бонапарте обращается ко мне в переговорное окошечко, с нанокозел, а голос у него умилительный, с поразительными нотками оперного. – Извольте, я загадаю вам загадку любопытнейшую, словно мы не в карете, а в больнице, но калеки без панталонов в больнице – все знатнейшие, не тоскуют, а целыми днями поют и сочиняют.

Вот в чём моя загадка, премилый виконт де Бражелон:

«Черныш, огарыш, куда едешь? – Молчи, продолбанная, и тебе там быть!»

В чём же ответ, как вы полагаете, просвященнейший виконт де Бражелон? – граф Бонапарте со значением замолчал, а я невольно залюбовался его точеным профилем, что пригодится на хозяйстве в усадьбе любого эстета.

Я плотно закутался в горностаевое манто, раздумывал, знал, что ответ близок, он находится за гранью веков, в устных преданиях Земной старины, где берестяные грамоты и девушки, похожие, на песни.

Вдруг, робкий стук в дверцу кареты отвлёк меня от высоких мыслей – так мелкая пташка соловей отвлекает слушателей от дурного романса заезжего комика.

Я надеялся поправить своё настроение, поэтому бесстрашно распахнул дверь – ветрам и дождям на грудь! — виконт де Бражелон клацнул зубами, его била дрожь воспоминаний, словно ожившие образы незримо щипали за ягодицы. – Но рука моя уверенно обхватила ручку шпаги — так змея обвивается вокруг чаши с ядом.