Моральный патруль

Лёгкие, воздушные розанчики.

Три недели назад увлёкся я артисточкой, нет, не из ваших, не благородная она, а – простая, красная кровь, не голубая – балеринка Мими.

После спектакля – в будуар к ней, но – оказия, нет денег на цветы, а без цветов – дурной тон, хотя я и не благородный, не с вашей планеты Гармония и ваших куртуазностей не поддерживаю, падре.

Атлант землю поддерживал, а я не устою против тяжести; суставы трещат у меня, как у прокаженного лесника.

Халдей подвернулся с корзиной цветов – от другого поклонника, но мне на руку – довольствие, с небес цветы провиантом упали.

Я халдею пригрозил, дал рубль на чай, сказал, что самолично доставлю цветы госпоже Мими.

Холопчик обрадовался рублю, лобызает мне руки, а я его в шею, в шею, мерзавца!

Ушёл, не попрощался, только от него часы остались дешевенькие, «Восток», на луковицу похожи.

Я визитку из корзины извлёк – от некоего Франца Мюллера, он шлёт Мими уверения в своём почтении и пишет, что ждёт её в гостинице «Астрономия» – так ждёт корнет немолодой минуты славныя отставки.

Я визитку подменил своей, к Мими врываюсь, а она без всего стоит, грозно на меня взирает, но в глубине глаз – искринки лукавства, как у революционера Педро Людовика.

«Зачем и почему без стука пожаловали, офицер? – спрашивает, а стыд свой не прикрывает, да и к чему? если по сцене без всего скачет стрекозой. – Вы врываетесь в моё личное пространство, ставите меня в неловкое положение, будто я не девушка, а – прислуга по мойке окон.

Что обо мне подумают кавалеры?»

«Никуда и ни во что я вас не ставлю, балеринка! – браво подкручиваю ус; куртуазностям и плезирам не обучен, но беру наскоком, атакой, потому что – военный; и многим дамам нравится хамство.

Я нарочно посещал курсы по мужскому хамству – много узнал, даже ругался на поразительном папуасском наречии. – Поедемте, в номера!

Тогда и поставлю во фрунт!»

Мими раскраснелась, засмеялась звонко, и мне ручку предлагает, как дрессировщику питонов.

На цветы мельком взглянула, а они бешеных денег стоят, горностаевую накидочку на плечи – а в остальном обнаженная, и – в номера!

Вы, падре Гонсалез, мне о чести своей благородной дамы говорите, упрекаете в озорстве, а я – простой, поэтому – никаких и ничего к графиням не имею, будто мне осколком снаряда воротник пронзило.

— Вас спасли ваши солдафонские чудачества, майор Эдуарду! — падре Гонсалез не побрезговал, допил чай из стакана майора, крякнул белой уткой (граф Яков фон Мишель узнал редкий кряк). – Но впредь выработайте в себе чувство опасности, когда входите в чат и беседуете с дамами под вымышленными именами, словно каждой девушке при рождении дали миллиард имен.

Не ведаю, под каким логином в следующий раз войдет в чат несравненная морально устойчивая графиня Ебужинская, но, вина ваша, если вы снова её не узнаете под маской, ангажируете и примете её поведение за балеринское.

— Если другой ангажирует вашу графиню, или беседы с ней поведет ласкательные, словно мёдом щеки намазал? – майор Эдуарду осмелел, даже слегка интриговал – так приговоренный к расстрелу и помилованный, потешается над тюремщиками.

— Другие не имеют боевых заслуг, как вы, майор Эдуарду! С ними разговор короткий, как ода Патрицию: товарищ маузер побеседует, а затем – в вакуумный колодец! — падре Гонсалез снял со стены голографию с изображением голубых вакуумных слонов, – Картину с собой забираю… на досрочную экспертизу.

И этого, — падре Гонсалез отстегнул наручники, освободил с тележки графа Якова фон Мишеля, без слов, будто березовое бревно подбросил в камин.

— Но он же – герой! Один герой, один вражеский танк! – майор Эдуарду сопротивлялся, но не по душе, а по служебному долгу – так Космический почтальон в желудке перевозит ценную бандероль.

— Найду вам героя по приемлемой цене!

Или сами найдите, а то героем падете под жёлтым танком!

Вы же не жёлтая переспелая слива — придумайте, пока не скиснете! Майор Эударду! Моё почтение! Честь имею! — падре Гонсалез вышел, уверенный, что граф Яков фон Мишель без слов пойдет за ним кометой.

Граф Яков фон Мишель схватился за шпагу, возникло желание за безнравственное поведение призвать майора Эдуарду к ответу, и спросить с падре Гонсалеза за спектакль и нарочито пренебрежительное отношение – не замечает друга; но затем ярость перешла в философию, а философия всегда без рук и без агрессии, и граф Яков фон Мишель на неопределенное время отложил защиту своей чести и достоинства, но обязательно спросит, и барьер не останется без пятен крови, как бальное платье институтки без бриллиантов.

Вышли на воздух, и граф Яков фон Мишель с удовлетворением отметил, что небольшое Космическое судно падре Гонсалеза (или для падре Гонсалеза) исполнено в традиционной гармоничной последовательности: в убыток быстроходности и лавированию, но с несомненными элементами кареты, что радовало графа Якова фон Мишеля — островок Родины в бездушном Мире свинцовых солдафонов.

— Стакан апельсинового сока «а-ля Термидор?» – падре Гонсалез пригладил волосы, подошёл к антикварному буфету (граф Яков фон Мишель отметил работу графа столяра Гонжи де Люссака), отворил дверцы – столько напитков нет ни в одном поэтическом кафе на Гармонии – роскошь, доступная падре и академикам живописи. – Рекомендую морковный нектар из провинции Бордо.

Морковь в этом году уродилась на славу: румяная, сочная с изумительным букетом смородины и капусты, словно добрые феи опыляли зачатки моркови.

— Премного благодарен, падре, но скажите – где моя честь? В моркови? – граф Яков фон Мишель с удовольствием откинулся на мягкие подушки, прислушивался к записанному на плёнку цокоту копыт – впечатление, будто направлялся из своего замка в замок графьёв Ленских, а не мчались сквозь световые года от неизвестного вакуума к еще более неизвестному, как девушка под византийской вуалькой. – Вы напоили меня алкоголем – не спорю – с благими намерениями, чтобы я смыл позор за похищение Сессилии Маркес Делакруа или Сессилии Гарсиа Ганди, благородной и удивительно моральной в своей эстетической грациозности, – граф Яков фон Мишель на миг замолчал, поймал себя, что щеки нагрелись изразцами печки, челюсть чуть приобвисла – будто на дуэли получил колотую рану в лицевой нерв: — Гм…

На курсе молодых шпажистов со мной фехтовал молодой граф Онегин Педро фон Геринг – добрый товарищ, учтивый, предусмотрительный, а самое главное – не любил ужимки и кривлянья обезьян в зоологическом саду и актеров, схожих с обезьянами.

В первое время он обзывал меня проказником, когда проигрывал на шуточной дуэли, но затем пообвык, приобрёл для солидности стёкла на глаза, и нарочно, чтобы я тешился – приходил на уроки в запачканном камзоле и дурных рваных панталонах от кловунов из погорелых Галактических театров.

Он объяснял, что первое впечатление о добродетели девушки складывается по её потупленному виду, а о мужчине – по панталонам и совести, что через панталоны просвечивает языками праведного пламени кузнецов чеканщиков.

Однажды граф Онегин Педро фон Геринг признался мне, что иногда по ночам кричит от ужаса, и от своего крика просыпается – так будит себя лапой медведь в берлоге.

«Сон два раза не приходит за ночь, и два раза мы не мажем кистью в одно место на холсте.

Разбуженный собой, я в кружевном ночном халате, в бальных войлочных туфлях и обязательно с заячьей лапкой в ночных панталонах – вдруг, да кто увидит — выбегаю на балкон и сочиняю Лунные романсы; стоя на тонком бортике, не двигаюсь, а как только восходит Солнце, так машу руками, будто я — грациозная летучая мышь.

Иногда из арбалета целюсь в Луну или в призрачную цель и ощущаю себя ночным поручиком бароном Дантесом.

Вжик – стрела амурной линией пронзает ночь и уносится к цели – визг, или приглушенный стук тела, падение; благородные люди и призраки по ночам не гуляют, а, если чёрт – то место ему в преисподней, куда и стрела посылается с оказией.