Моральный патруль

Если утром проезжает ранний граф, или институтка спешит в благородный институт, то крикну им задорное, а затем снова руками-лебедями размахиваю – и вольно на душе становится, будто и не женился вовсе, и нет у меня детей».

После откровения молодой граф Онегин Педро фон Геринг встаёт в позицию и яростно нападает на меня, с неистовством старого воина без левого глаза.

Я каждый раз в недоумении отбиваю шпагу соперника, далеко, в розовые кусты, где потешаются соловьи на розах и спрашиваю с грустью старого скульптора, что потерял руку статуи:

«Любезнейший граф Онегин Педро фон Геринг.

Вы достаточно молоды, фехтуете на цыпочках, возможно, страдаете юношеским максимализмом – так отчего же вы – благородный отец многочисленного семейства, и где ваша кокарда за многодетную творческую семью – оплот быта художников?

Проказничаете словами, а проказы ваши бьют благородных леди ниже пояса, туда, где заканчиваются поэтические строки князя Мария Филипа Лорка да Коста Браво.

Не опорочили ли вы честь благородной девИцы, чья мораль до встречи с вами не вызывала нареканий у воспитательниц института благородных девиц, более похожих на мраморные скалы, чем на оленей?»

Граф Онегин после моих шутливых обвинений надрывался в брани, раскаивался, что вышел на потешную дуэль со мной, но затем лицо его приобретало оттенок мартовского снега — синий с жёлтым, и граф прощал мне обиды, отпускал грехи:

«Полноте, граф Яков фон Мишель!

Я знаю вас накоротке, иначе пронзил бы ваши почки и печень жалом моей шпаги – так нанизываю на гусиное перо рифмы.

Маленькие, дети, но уже со слезами умиления на концертах барона Николаса фон Бастилии. – Граф Онегин погружался в компот воспоминаний, на кончике носа загоралась Путеводная звезда романтиков, а шпага опускалась и становилась короче, будто покусанная муравьями. – Малыш ещё четырнадцатилетний, на первом выпуске музыкальной школы по классу арфы, я прогуливался, порхал мотыльком, вблизи нашего имения, искал вдохновение для новой поэмы о цветах.

Худо ли мне было в тот момент, или добро, но удары стебельков ромашек по ляжкам я ощущал явственно, питал к ним уважение, а, если и кричал мелким бесом, то только от укуса комара камаринского.

Вдруг, ЧУ! Видение в белом платьице, роскошной белой шляпке – множество ленточек, кружавчиков, кнопочек, стразиков; панталончики — премиленькие, со вкусом, дорогие, от ценного стилиста князя Робертино де Лорети, и башмачки — прелесть, чудо, сказка – башмачки с фитюльками, пряжечками и серебряными леденцовыми колокольцами.

Девушка из благородных, примерно моих лет, в белых перчатках собирала луговые цветы, тихонько напевала, и ведь – беспорядок, меня не замечала за моим поиском вдохновения, иначе не пела бы, потому что благородной девице, погруженной в добродетели, целомудрие, не полагается петь в присутствии посторонних мужчин; разве что — официально, на конкурсах песни или при сборе маточного молочка пчёл.

Я степенно подошёл, присел в куртуазности, два раза сделал плезир, пером со шляпы подметал перед девушкой луг, и тут она меня заметила – чудо на двух ногах и с удивительно целомудренным (белый) цветом лица, будто свинцовыми белилами художник грунтовал холст.

«Ах! Вы меня конфузите до непристойности, граф!» – девушка смутилась, озадачилась, даже, кажется, что в сердце её проникла холодная сосулька недоверия ко мне, но душевная доброта, что служит и могильщикам и прекрасным матерям, отворила душу; девушка – я узнал в ней маленькую графиню Антуанету де Жаккар, схожую по чертам с синими облаками над лугом.

Графиня нашла в себе силы и добродетель: присела в реверансе, причем так удачно, что кокарда за прилежание по наукам изящным светила мне прожектором в левый глаз.

Я отметил кокарду и поздравил себя со встречей с премилой соседкой – имения наших родителей граничили, и нет утешения в том, что случались передряги, когда приезжие акробатки купались в озере с карасями моего батюшки, а затем загорали без всех одежд на лугу батюшки Антуанеты де Жаккар.

«Я собирала луговые цветы для натюрморта, граф Онегин Педро фон Геринг, и нет моей особой вины, что вы оказались рядом, должно – по зову сердца к романтике – так кукушечка тянется к яйцам дрозда.

Яйца! Не вымолвила ли я неприличное слово «яйца» граф?

Я очень молода, дитё, и вы – дитя, поэтому мы не знаем подоплёки многих слов, очень много от нас сокрыто рублями и сплетнями, особенно о мнимых каторжниках, которые падают из летающей тюрьмы.

Позвольте, я удалюсь, потому что не пристало молодой морально устойчивой девушке, девочке находиться рядом с мужчиной, пусть соседом, пусть возвышенным и благородным, но… правила этикета и приличия запрещают мне, иначе на моей чести появятся несмываемые гудроновые пятна людской злобы!

Я нарисую портрет с вашим лицом среди листьев сочного лопуха, граф!»

«Дон Хуан! Дон Хуан их пьесы осудил бы меня за вероломство, схожее с вероломством волка на псарне! – я снова склонился в плезире, будто выискивал в траве меч-кладенец из сказки князя Набуки Вальтасара. – На нас не падёт людская хула, потому что мы, как вы изволили выразиться, графиня, дети, а детям открыт весь Мир, и все шалости нам дозволены, вплоть до малевания Солнышка чёрной краской.

Модно!

Я нашему коту сэру Тому на белые пятна наложил чёрного гуталина – потрясающе красиво и художественно вышло, словно я уже окончил Академии высшего рисовального искусства!»

«Ах! Кот! Ах, в черных пятнах гуталина, как кочерга из романтического повествования графини де Сад! – графиня Антуанета де Жаккар подпрыгнула, хлопала в ладошки, мило сучила тонкими кузнечиковыми лапками. – Потешно, клоунада!

Вы говорите, что нам многое дозволено, оттого, что мы младые озорники, словно ветер весенний колышет березовую листву!

Тогда – догоняйте меня, граф Онегин Педро фон Геринг!

Я – озорная лягушечка, а вы – каракалпакский борзой щенок!»

Графиня Антуанета де Жакар синицей ринулась в заросли можжевельника, затем оленихой пробежала через кусты роз; я не поспевал за длинноногой графиней, тяжело дышал, укорял себя в недостаточном внимании к физкультуре, два раза падал, но героически поднимался – и сила меня поднимала, потому что я написал ранее поэму о героях бегунах.

Наконец, озорная графиня остановилась у ручья, встала на четвереньки, мемекнула, словно козочка на выставке золотого руна, лакала водичку, а я с ужасом и внутренним содроганием отметил, что бОльшая часть платья, панталончиков и других частей одежды графини Антуанеты де Жакар остались на кустах, а девушка только в нижнем белье, да и то – изрядно потрёпанном кустами.

Если бы я вошел в то время в зрелые лета, то сгорел бы от стыда за себя и за морально устойчивую графиню – так сгорает рукопись в печке генерала Альберта фон Гоголя.

Но, повторяю, мы – дети, и детские шалости не знают преград и автостопов в виде рванного белья.

«Вы, граф, жалели меня, поэтому не догоняли! Нарочно!

Благородно и возвышенно, граф!

Я посвящаю вас в рыцари холста и мольберта!» – графиня Антуанета де Жакар шутливо ударила меня беличьей кистью в правый глаз – почётно и приятно, будто я на золотом троне восседаю.

Я не разуверил графиню (белое тело светило в прорехи в нижнем белье), не сказал, что не догнал по причине немощности и слабости в коленках, а вовсе не из-за благородства; даже уверил себя, что догнал бы, но благороден, поэтому позволил девушке добежать до спасительного серебряного ручья.

«Графиня, давайте устроим наш детский секрет на много-много лет, даже тревога и дикий адский огонь не потревожат наш секретик с цветочком ромашки. – Я предложил и тотчас начал руками рыть землю, не могилу себе рыл, а – достояние! – В ямку положим цветочек, сверху – стёклышко, а затем земелькой обратно присыплем, словно похоронили поэта на берегу реки Новаямисисипи.

Графиня Антуанета де Жаккар, позвольте, стёклышко из вашего изумительного лорнета работы мастера барона Гуччи.