Моральный патруль

Я полагаю, что отец мой зарабатывал рисованием пейзажей, у него изумительно выходили сосны и медведи в берлогах, будто наяву, когда одинокая козочка Мэри плутает в жестоком, как пасть льва, Мире.

Не знаю, правда ли, ложь, но я себя убедила, что существует только настоящий момент, и, значит, в прошлом, я не могла взять золото, а ощущала себя в настоящем, когда с золотыми монетами расхаживала по бутикам, выбирала добродетельную одежду.

Теперь ты понял, молодой граф Яков фон Мишель, мораль моего рассказа, не отягощенного болезнями матери, виновностью художников перед обществом и формой почтовых открыток с изображением книги?»

Я ответил, что к своему стыду не вынес морали из повествования, наверно оттого, что я не в достаточных летах и не отмечен кокардой эстетического вдохновения ощупывания мышц благородных, морально устойчивых девушек.

Графиня вздохнула, затем легко сорвалась с места и танцевала вокруг меня, приседала на шпагат, подпрыгивала, высоко поднимала ногу — целомудренно, без нарушения законов нравственности – так в мясном супе вегетарианец не найдет ни грамма мяса.

«Милый друг мой, граф Яков!

Я не плачу, мы же не пускаем друг другу кровь на поэтическом вечере.

Я в танце подобна шмелю; шмель также поднимается и опускается в полёте; он ощущает цветок сначала нюхательными рецепторами, а затем только лапками – так и ты видел меня очами, а потом трогал, ощущал руками, отлитыми под рукоятку шпаги.

Я здесь и сейчас, и ты здесь и сейчас, а всё остальное – плоды нашего розового кварцевого воображения.

Нет никакого воспоминания о ночном пении дуэтом, потому что ночи не было, и никто не пел, и никто не музицировал в моём будуаре, и будуар в ночи не плыл, и никто не слышал, оттого, что – в прошлом, а прошлое – смутно, словно туча на картине графа Куинджи.

Ощущай правду шпагой, молодой граф Яков фон Мишель, или полнотой сердца; сердце подскажет дорогу к дому и к ларю с золотом, но никогда не верь, если сердце не верит, на то оно и сердце, чтобы жило в настоящем, а не во всех скрипках сразу». –Наиблагороднейшая Анжелика де Ришар упорхнула, оставила шлейф дорогих ароматов (купленных, вероятно, на золото отца) и свою кокарду за прилежание в уроках нравственности, словно Жар Птица перо обронила в костёр.

Я же, господа Космодесантники, – граф Яков фон Мишель поклонился капралу, будто краской плеснул на фагот, – не особо принимаю на веру, что останки героев вы рассортируете и отправите на родины в цинковых дорогих гробах с цветочками.

— В родных землях героя клонируют или восстановят тело по фотографии, а затем полнокровное тело с почестями предадут Земле, как мешок с бриллиантами в землю зароют, потому что процедуры стоят более пяти миллионов кредитов, — вольноопределяющийся подошёл к графу Якову фон Мишелю, пальцами-сосисками потрогал черную с синим ленточку на поясе, будто искал в графе Якове фон Мишеле ответ на свой сарказм о клонировании героев: — Лента – знак отличия?

— Почётная лента за усердие, проявленное при изучении написания древних нот! – граф Яков фон Мишель выправил грудь, с изумлением смотрел, как меняется цвет глаз вольноопределяющегося – от пепельного до изумрудного, будто зеленку по роговице размазали. – Не назову себя разбойником от искусства, но чувство стыда, что обошел товарищей, получил ленту раньше друзей, смычком пиликает мне по коленкам.

— Хусах экскаватор болон pitchforks, нарын хөлд үрэгдэхгүй юм. Сүүл нь дараа ажиллаж байгаа муур үйлчилж байна! Хэн хэвээр байх болно — баатар! – Офицер в белом кителе – красавец, даже чуть ли не благородный, прокричал в лазерный мегафон, оглушил на минуту, будто в каждое ухо залезла буква «э».

Граф Яков фон Мишель обнаружил, что со всеми Космодесантниками бежит к Звездолёту, а пинок, что получил для ускорения, отнёс к разряду случайных, иначе сразу бы позвал неблагородного обидчика к барьеру!

В Космолёте графа Якова фон Мишеля ловко приковали под железной лестницей – даже не успел принести извинения за опоздание, выказать удивление за непонимание, и возмутиться за жестокое обращение, как с брошенной художницей.

— Не герой? Исправимо! – на базе офицер с большим животом и неблагородной лысиной (благородные господа прикрывают париками седые волосы и лысины) отлепил стакан чая от глянцевого журнала «Амур»; чпокнуло, кусочек картинки ушел за стаканом вверх, по карьерной лестнице поднялся. – Через три дня новый бой!

Враг не дремлет, и очень коварен!

Свободны! – офицер махнул рукой, словно выпускал в цирке голубя из рукава.

Механическая тележка покатила к двери, заучено, исправно – миллион лет будет выполнять свою службу; люди превратятся в газы, а тележка по памяти пойдёт по маршруту: карцер, туалет, столовая, комната общения.

— Недолог век услады благородной!

Огонь, взращенный… — граф Яков фон Мишель не знал: в радость ли подвиг во имя смывания позора от потери Сессилии Маркес Делакруа, или в подвиге что-то неестественное, лживое, фальшивой нотой бьётся в аккордеон сердца.

На этот раз ход тележки, запланированный на миллионлетия, прервался, будто глотку невидимому водителю перерезали.

— Найн, мон шер! Пару вопросов от контрразведки! – офицер в длинном пончо с погонами, в широкополой шляпе с кокардой Космодесанта изящным ботфортом пнул в пульт управления; тележка покорно застыла – ей безразлично: миллион ли лет или сиксилиард простоит.

Время идёт, тележка отдыхает.

— Падре Гонсалез! – нечаянная радость в крике отчаяния выплеснула из графа Якова фон Мишеля вчерашними щами с синтетической свининой. – Вы – офицер с канделябрами на плечах?

Но эстеты не служат, падре – тем более!

Война – фи! Неблагородно, эстетически неоправданна, как и гнусные памфлеты неизысканных поэтов с других Планет.

— Голубые слоны! Грация, пластика, ум — достояние голубых вакуумных слонов! – падре Гонсалез, делал вид, что не замечает хозяина кабинета и графа Якова фон Мишеля, прикованного к тележке, остановился – запнулся — перед настенной голограммой: голубые слоны в Космосе. – Я не верил в них, думал – легенды, а оказывается, что больше смысла в одном голубом слоне, чем в железной кровати, на которой возлежит балерина с томиком стихов Накано де Муньос.

Граф де Муньос – он целовал мне ноги, а я не смел сказать ему, что безумство передается не только по наследству, но и через осязания, половым путём и через созерцание картин старинных мастеров.

— Господин падре Гонсалез, что привело вас… — офицер отхлебнул из стакана, почтительно, без причмокивания – так осторожно поэт наблюдает за чаепитием академиков живописи в Новомытищах.

— Привело ли меня! О! Привело ли меня что? – падре с перекошенным лицом скунса, с состраданием, но в то же время – с яростью пленного Космодесантника подскочил к столу, ударил кулаком по журналу – убил фото красавицы. – Не дела ссудной кассы, в которую вы запустили руку, господин майор Эдуарду.

И не ваша мысль, что «Пусть остается на Тау Ганимеде всё, как существовало прежде, но с некоторыми нюансами относительно рабынь амазонок»; ерунда, пустозвонство официального хряка, который не отличит стихотворение Оливейры от поэмы Хутторы.

Что вы бы ответили на призыв: «В Чёрную дыру! В вакуум!», а я отвечаю – «Да! Добро возвышает, а зло опускает домкратом в геенну огненную, где зубовный скрежет и налоговые инспектора кредиторы!».

Золотой она человек! Благонравие бьёт ключом; сидит в строгом платье с выпускного бала в институте благородных девиц; взор целомудренно потуплен, а на щечках – румянец – лёгкий, стыдливый, даже прощается ей, что румянец, потому что благородным натурам более бледный цвет к лицу, как и к горностаям.

Из левой ладошки в правую монетки золотые пересыпает, а среди монеток и камушки беленькие – бриллианты – мои подарки, будто Солнце и Звезды в ладонях.

На душе моей лава вулканическая с соловьями и розами – приятно, что графиня мои подарки ценит не меньше воздуха и земли.

Присел я в кресло (только после положенных поклонов, куртуазностей и плезиров позволил седалищу опуститься в присутствии совершенства), руки вспотели, не знаю, как предложить новый подарок – безделушка, но от чистого моего сердца; по душе ли ей придется, или отвергнет золотую туфельку – изящнейшая вещица, с клеймами, но, возможно – новодел, а золото проверенное, чистейшее, слёзное.