Моральный патруль

Мой батюшка граф де Ришар часто удалялся перед сном из Усадьбы; и тайна его исчезновений томила меня, притягивала, как к мокрой глине притягиваются руки графского гончара.

Однажды я проследила за батюшкой, скрытно бежала за ним, а на мне всего лишь – тоненький пеньюар, прозрачный, воздушный, и я ощущала себя феей, хотя задувало под пеньюар нещадно, и всё там покраснело и посинело, словно слива на блюде.

Папенька спустился к капищу, отодвинул могильную плиту – руки у папеньки и горб – ОГОГО, академическое всё!

Он нырнул в лаз, а я благоразумно не последовала за отцом – зачем?

В преисподнюю, где безнравственные черти?

Батюшка уличит меня, укорит, пожурит, назовёт шалопайкой и озорницей, а для морально устойчивой девушки нет ничего страшнее, чем тень на честь, я уже не говорю о грязных пятнах на чести, словно невидимый гном прошел с киркой.

На следующий день я доложила батюшке и матушке, что на урок скрипки иду – и не солгала, даже пальчики крестиком за спиной не держала – кто же поверит девушке, если она по неблагородству солжёт, словно горностая задушила.

Не лгала – на курс скрипки пошла, да чуть раньше, а раньше – не ложь, и нет поругания морали – всё без смертного страха.

Возле лазейки в склеп я оглянулась – приличная девушка всегда оглядывается по сторонам, прежде чем присядет, и плиту ножкой – сначала слабо, а затем со всей силы пихаю, будто батман разучиваю.

Не поддавалась сначала плита – тяжелая, но, видно батюшка часто пользовался, плита отполировалась, а с усердием ножку разрабатывала – чудо, а не ножка у меня, и ягодицы окрепшие – не с норовом говорю, а о профессиональном рассуждаю перед вами, граф Яков фон Мишель; балероны и балерины всегда друг другу мышцы щупают, проверяем профпригодность – так арфистка натягивает струны на инструмент.

Проверьте и вы мои стальные мышцы на ягодицах, граф, убедитесь, что я не лгу, ведь только из одной правды вас подпускаю, из уважения к вашим талантам и благочестию, а в неблагодарности не нуждаюсь, я же не червивое яблочко. – Графиня Анжелика де Ришар положила мою правую ладошку на свою левую ягодицу – так королева возлагает меч на плечо посвящаемого в рыцари. – Чувствуете силу благородства в моих мышцах, добродетель?

Когда я могильную плиту ножкой сдвигала, то, возможно – исток моих стройных ног в настоящее время, достояние роскошного вокзала.

Плита поддалась уговорам моей ноги, и я возрадовалась, потому что растяжка получилась и тренировка – на сто баллов по шкале Ромео.

Без страха и стеснения я осторожно вошла в лаз – не испачкала бы кокетливое бальное платьице, прелестные, ах, у меня розовые панталончики с оборочками, кружавчиками; башмачки – беленьки, с зелеными камешками под изумруд.

В усыпальнице, возле стеллажа с каменными гробами обнаружился чудесный древний столик, и он вызвал во мне неописуемый восторг, будто я заснула в своей кроватке, а проснулась на Луне.

Возле столика – сундуки, а в них – золотые монеты – не счесть, всё золото Мира в наш фамильный склеп внесли!

Пот струями хлестал по моему разгоряченному телу, а до урока оставалось немного времени — кукушка в часах на руке откуковала своё и умерла на час.

Я задумалась, присела на гроб – нравственно ли мне взять горстку золотых монет себе на потребу, или я для порядка отхлестаю себя по щекам и выпью яд – так поступают благородные девицы, которые полагают, что потеряли мораль в разговоре с собой.

Но затем я вспомнила наши голодные, как в карцере института благородных девиц, вечера в Усадьбе – мыши сдохли – мои любимые дворовые мышки с тонкими хвостиками и пронзительно умными очами.

Если ужин не подавали, то мы приставали к маменьке, а она, обычно, по вечерам, музицировала за белым роялем, словно пекла в нём пирожки:

«Милый друг маменька, исти треба! — мы теребили матушку за корсет, но благородно, без излишней настойчивости и напористости, потому как счастливы в отчем доме, и наше счастье омывается добродетелями – так берега реки Новая Амазонка омываются молоком. – Дай нам хлебушек, а то покажем завтра неудовлетворительные баллы по предметам».

Маменька обычно прижимала руки к груди, тихо смеялась, затем гладила нам по головкам и отсылала к батюшке – так в древней Элладе поэтов отсылали с посланием на Парнас:

«Подите к батюшке, озорники!

Как скажет – так и поужинаете, а я ведь предчувствовала ваш приход, за что получила незаслуженно, обиженная, талантливая; живу, а благодарность пробегает мимо на тонких копытцах».

Мы за хлебушком шли к батюшке – добрый он, отзывчивый, муху не обидит, а снимет с мозаики муху и на луг отнесет на свежий коровий помёт – кушай муха.

Когда батюшка находился в преотличнейшем настроении, он на наши мольбы об ужине улыбался, сажал нас на колени и ласковым медовым голосом читал проповеди о добре голодания перед сном, о фигурах, и что девицам неприлично, когда у них зад толстый, а худая девица – купель добронравия, благополучия и эстетического наслаждения, как в среде музыкантов, так и поэтов.

После проповеди мы одухотворенные, но голодные, уходили спать с мыслями о жареном утёнке.

Если папеньке смычок под фалду попадал, то он, как услышит нас, так сразу за скрипку или к мольберту; творит, не видит и не ощущает нас и наши слова, будто мы говорим из параллельного Мира.

Маменька обычно врывается в кабинет, укоряет нас, что мы дурными просьбами отвлекаем папеньку от созерцания и полноты сердца; и мы пристыженные, что нижайшими просьбами нарушаем творческий процесс, удаляемся голодные, словно поэты-раздвижники.

Обо всём я вспомнила над грудами золота, и ушла бы без подарков, но калёным железом валторны прожёг меня стыд, платьице-то – несвежее, старенькое, а небрежная одежда – грех для девушки, позор, принуждение к рабству; ни высшего балла в поношенном платьице в институте благородных девиц не получить, ни должного внимания эстетов, а только – хула и порицание; не важно, что молодая девица, в силу своей морали не зарабатывает денег, а получает от родственников; не на родственников, что не обогрели и не приодели девушку, а на саму девицу падёт каменным дождём хула.

Я в высшей степени благородная девушка, поэтому задумалась о новом платьице и о других частях гардероба, а мой гардероб уже похож на листья жёлтой третьесортной бумаги. – Ощутите рукой, а не сердцем, граф Яков фон Мишель, как сейчас стучит моё золотое сердце от воспоминаний! – Графиня Анжелика де Ришар приложила мою руку к своей правой груди, засмеялась звонко, щекотно, и я понял, что она не лгунья, а я — будущая мать Солнца. – Потешно, граф, я ошиблась и прислонила вашу руку, драгоценную, хоть и малую, но уже знает толк в шпаге, к своей ошибочной правой груди, а не к сердечной.

Исправляю ошибку, и прошу принять мои извинения и покорность, умоляю вас, как перед треногой с пифией. – Моя рука под нажимом графини легла на левую грудь, и я ощутил сильнейшие толчки вулкана.

В то время я не осознавал двойственность поступка, но и графиня Анжелика де Ришар не играла со мной, она искренне говорила о сердце, но никак не намекала на театральные штучки гастролёрок балерин: сердце благородной графини свободно от низменных пошлостей и от болезненных страстей после монастырского кваса. – Стучит в барабан сердце, переполнено терзаний и нравственных мук?

В тот день в склепе оно стучало по-воробьиному, но доверительно, я же не убийца.

На благие цели я взяла пару горстей золотых монет, вышла из склепа, аккуратно – проследила до травинки, вернула могильную плиту на полагающееся место, и воскресла, оттого, что не запятнала свою честь воровством; на благородную мораль деньги – не краденные.

На урок успела – и это важно, потому что опоздание – минус балл нравственности.

С тех пор я неизменно брала из склепа деньги на поддержание своего должного скромного вида; сестер и братьев одаряла; а батюшка и матушка ничего не замечали за творческими процессами, причём у батюшки волшебным образом монет в сундуках прибывало, словно из воздуха материализовывались.