Моральный патруль

— К барьеру, сударь! Извольте встать в позицию! – граф Яков фон Мишель выхватил шпагу, понимал, что не выдержит бой, но смерть – пусть не под танком, а за честь погибших героев и своего товарища – тоже героя, смерть почётна, оправданна и взлелеяна, будто с чувством выполненного долга заплатил налог на книги.

— В позу не встану! Ты же не герой! — вольноопределяющийся сплюнул под ноги графу Якову фон Мишелю, снял очки, подышал на стекла, протер рукавом мундира — издевался жестами – так обезьяна в зоологическом саду показывает довольным школьницам неприличные фиги. – Мой батюшка почтальоном работал – как напьется, так мнит себя человеком, и в заслугу себе ставит, что меня родил – да, мужчина, но генетически оплодотворился и через хирурга родил, будь трижды неладен, как плод авокадо в ягодном сиропе.

Руки у отца тонкие, лебяжьи, не мужицкие, а – бабьи, руки худосочной балерины.

Я балерин только один раз видел, в бане, когда истопником подрабатывал – люблю жару, и память о жаре в сердце храню, даже в мороз.

Балерины в парилке на верхнюю полку залезли, и на шпагат садились – в тесноте, ругаются, толкаются, как улитки в пруду, но ноги вытягивают, разминаются перед концертом, или как они называются, бабьи пляски в белых юбках.

Руками своими отец мой гордился, как золотым запасом страны (чем еще ему гордиться – нет других примечательных частей тела).

Иногда я жалел отца, робкого, конфузливого, но кутасливого, словно Кутас гора под Варшавой.

Но, как только отец доставал ремень и кричал мне, чтобы я скидывал портки и в позу становился – как вы сейчас мне предлагаете бесплатно, словно я — Мальвина, жалость к отцу опадала переспевшей сливой.

Однажды, когда папенька скушал подряд две бутылки водки и два чана гороховой каши со свининой, а затем изрыгал проклятия в мой адрес, будто на вулкане прыгал и требовал, чтобы я в позу встал – я не выдержал и хорохорился точь-в-точь, как хорь.

«Папенька, не ведаю, как в позу вставать – не обучен! – затем дурным голосом заблеял:

— Телеграмму! Донесение не отнёс ты, отец двоюродный!

Снюсь я тебе, и письмо снится, а глянь-ка во сне, что в письме пишут».

Папенька поддался на уловку, словно электрический угорь в пекарне.

Наклонился к письму, а не письмо я ему показывал – кулёк с собачьими какашками – два часа специально собирал.

Какашками отцу в лицо – раз, бах, на тебе, западный пособник решительных почтовых тайн.

Не знаешь, как в барабан стучать, а сына в позу ставишь!»

— Господа! Милорды! Вы – хамы! – граф Яков фон Мишель озирался по сторонам, размахивал шпагой, чуть даже не плюнул в спину, нарочно отвернувшегося, вольноопределяющегося. – Вызов мой не принимаете, честь и достоинство героев в одну мусорную кучу сбрасываете, речи ведет некуртуазные, я бы отметил – бесстыдные, но воля ваша, с визитом пришли, а я комментирую, словно философ на празднике верхней женской одежды.

Честь моя потеряна в бою без боя – так невеста сдается на милость батюшки жениха.

Между тем, я стану мишенью острот, нитью сплетен – к чему, зачем, будто по болоту иду с поэтессами.

Поэтическое зрелище – поэтессы на болоте, когда вместо клюквы романтичность и вдохновение ищут; лягушки, змеи, пиявки, миазмы болот, неясные тени призраков, а среди всего неблаголепия – благонравные морально устойчивые красивые девушки с блокнотиками, гусиными перьями и чернильницами.

Возвышенные создания до глубины души тронули меня, и я не заметил, как ушёл от болота далеко вправо и вышел к Лесному Театру имени графа Дерсу де Узалы.

Смотрю на вас с бледным лицом, с трудом сдерживаю щеки, чтобы кривизна не подпортила аристократичность, а вы репутацией не бахвалитесь, и честь не бережете, словно разбили её вместе с глиняной антикварной амфорой.

— Не мни напрасно лицо, герой!

Мы не просто так собираем ошметки мяса, а – со значением, как роман с продолжением пишем.

На базе генетики определят вес, рост, пол бывшего героя, его вероисповедание, место жительства и имя, вплоть до бабушкиной фамилии.

Никто не останется забыт, словно потеряли нитки, а заменили жилами быка. – Капрал откусил от плитки табака, пожевал, сплюнул в кучу костей и мяса, словно формалином заливал тело вождя.

— Ваши слова вселяют в меня уверенность, что дар доброты вылечивает больные души, как слабительное лекарство прочищает кишки! – граф Яков фон Мишель поклонился капралу, но руку с эфеса шпаги не убирал, словно грел зимой на батарее. – Но как я поверю в ваши нелепые оправдания, если не верю вам – нарочно придумали, чтобы я успокоился на время и не мешал вашей деятельности по утилизации героев.

В пятом классе гимназии я перед уроком долго любовался на себя в зеркале, искал черты, сходные с чертами поэтов Бриллиантового века Гармонии: высокий лоб, черные кудри, орлиный нос, тонкие змеиные губы, бледная, словно из могилы вылез, кожа – поэтично, но не до конца, не до вознесения на Парнас.

Пегас, подкованный не золотыми, а простыми железными подковами, до Парнаса не долетит.

Мимо анфиладой шла моя тетя, всенародно любимая графиня Анжелика де Ришар, потрясающей грации, преисполненная благородства и целомудрия, будто серебряный кувшин с платиновыми монетами.

Тетя положила руку на моё левое плечо, посмотрела в зеркало; мы стояли минут десять, молча смотрели на свои отражения в серебряной фольге за стеклом.

Наконец, тетя графиня Анжелика де Ришар заговорила, а в голосе её сталкивались Звёзды:

«Молодой граф Яков фон Мишель!

Сделайте милость, высуньте язык!

Нет, не для праздного любопытства прошу вас, а проверяю – белая или розовая у вас душа; нос — отражение мужской силы, а язык – зеркало души. – Тётя прикрыла изумительно смиренные алые губки веером – три страусиных пера, остальное – сложная вязь конских и собольих хвостов (я усердно высунул язык). – Полноте, граф, вижу, что душа у вас — отменная, даже я не ожидала подобной развязки, что приведет к деньгам.

Люблю золото, пуще пирогов с малиной обожаю золотые монетки».

«Тётя, я со сладострастием подумываю, как перейти в общество поклонения изящной словесности – так утка мечтает, чтобы её изобразили на картине известного художника. – Я не озорник, и мечты мои подготовленные, довольно влажные, подобно губам скаковой кобылы, но выверенные и не блажь.

Вчера ночью я представлял картины заседаний общества, отчего не засыпал долго, крутился, мял простыни, поэтизировал, даже смеялся и плакал, оттого, что доставляю хлопоты наставникам, будто золотые гвоздики в башмаках.

Вдруг, в двенадцатом часу, когда просыпаются вурдалаки и поэты романтики, я услышал из вашей опочивальне пение дуэтом: вы пели с оперным мужчиной, баритоном, весьма неплохо у вас выходили рулады – соловьи на ветке.

Сердце моё преисполнилось восторга от вашей песни, и я ощущал себя свиристелем в клетке, но вдруг, словно оглоблей кареты по темечку, меня ударила мысль: «Откуда? Как? Отчего пение дуэтом с мужчиной ночью в опочивальне?

Грех! Позор! Осквернение чести! Запятнанная репутация честной дамы!

Невозможное!»

И сейчас, тётя, смотрю на ваше лихорадочно дергающееся личико, и напоминает оно мне Луну на исходе.

Отчего мужчина пел с вами в вашем будуаре, он же – опочивальня с Амурами и мраморными гусиными шеями?»

Тётя графиня Анжелика де Ришар в ответ извлекла из дамской сумочки (золото, бриллианты, изумруды) губную помаду – дорогущая, изящная, и красной помадой поставила мне на лбу премиленькую точку, словно принимала в орден индусских прозаиков, которые пишут о колодцах и обезьянах.

«Ничего не поняла из ваших слов, граф Яков фон Мишель, но вхожу в ваше положение и сочувствую вашим мыслям, что дерутся в черепе, как ноты на пюпитре.

Может быть, правильно, что мы с вами разного пола, и вы ещё не в совершенных годах, когда поэты ищут вдохновение в перебродившем морковном соке.

В детстве я тоже проявляла излишнее любопытство, фантазировала, как и вы на мокрых простынях.