Моральный патруль

Шпага моя – выжила, а танки с нанопушками и атомными снарядами – заглохли, будто снесли яйцо и умерли в объятиях генерала.

Нет шпаги вне благородного эстета, и нет эстета без шпаги!» — граф Яков фон Мишель красиво закончил речь, но наткнулся на стеклянный взгляд мертвых глаз обидчика, будто ночью на пляже наступил на разбитый хрустальный кувшин.

Досада, что хулитель умер раньше, чем закончилась придумананя поучительная речь, вывела графа Якова фон Мишеля из себя – так поток весенней воды устремляется через плотину.

Граф Яков фон Мишель в запальчивости прочитал по памяти оду королеве Виктории, ударил навершием шпаги по обломку жёлтого танка – в груди стало легче, от подошвы ботфорта отвалился слой грязи с желтыми кривыми зубами неизвестного героя.

Музыкой сфер в душу графа Якова фон Мишеля ворвались шумы посадочных модулей Космолетов.

— Не плачьте, не корите себя, как дитя над откушенным яблоком! – рослый капрал наставительно хлопал графа Якова фон Мишеля по плечу, а остальные солдаты хохотали, открывали рты, выпускали смрад и позор нечищеной души. – Мы прилетели за металлоломом, как за пшеницей.

После каждого боя сдаём танки на переплавку – сколько деньжищ пропадает напрасно, словно молекулы переплавляют в дрова, а не в золото.

Вы выжили – редкий случай, но происходит и подобное, недосмотр!

Чу! Волшебники кругом! Шутка! – капрал засмеялся, словно балерина перед поэтом. – Я шутку сказал, чтобы вы не напрягались, не видели в прошедшем только темное и звериные хари.

В морду бы вам кулаком, но нельзя – вы пригодитесь на следующей войне, благородный монах.

— Почему монах? – граф Яков фон Мишель искал в словах оскорбления, сарказм, но не находил, а, если и слышал, то опасался, что своими подозрениями оскорбит военного, как оскорбил невниманием Сессилию Маркес Делакруа.

— Золотко, Хуан!

Сопроводи господина в карцер имени Патрикеева, – капрал прикурил от зажигалки-гильзы: — Трофейная гильза, мне в голову летела, а я двумя пальцами поймал – научился трюку у тибетских рейнджеров, – капрал синими глазами, в которых плескались краски осени, смотрел в очи графа Якова фон Мишеля, будто вытаскивал мозг через глазницы. – Пойдёте под трибунал за то, что выжили и не исполнили долг перед Отечеством и своей совестью.

Совесть – не умер, а затем – воскрес!

Совесть – постель!

Трибунал осудит вас и снова отправит на войну; вы же этого и добиваетесь – смыть свой грех кровью, как в кабаке Ульяна Андреевна замывает пятна от разлитого пива.

— Слушаю вас, капрал, ничто не понимаю — глубокий смысл, подтекст в ваших словах: то ли охуливаете меня, то ли возвеличиваете.

Если надругаетесь над моей моралью, то прошу – к барьеру!

Если же хвалите мою доблесть, то прошу нижайшего почтения, извиняюсь и даже готов прижаться к вам, как к лучшему другу!

— Прижаться лучше к балерине в бане! — конопатый рядовой подцепил вилами кусок снаряда и ловко закинул в контейнер для сбора мусора, словно жизнь свою закинул в книгу. – Приголубил я на Крейсере «Палермо» балерину, заплатил авансом, прижался, а тут – шальной ядерный взрыв!

Очнулся голый в космосе, вокруг никого, только Звёзды мерцают!

— Фрэнки, ты всё о бабах и о плотском, — военный в шляпе католического священника мягко, привычно укорил сослуживца, будто лапшу ему подложил в глиняную миску. – Лучше о душе своей подумай!

— Я не о бабах, а о Космосе! – вам, падре, в моих словах бабы мерещатся, как жуки в ночи, – Фрэнки обиделся и, словно нечаянно, уронил на изящный ботфорт (работа графа Куинджи) пакет с останками погибшего воина.

— Если о Космосе – то врешь, Фрэнки!

В Космосе ты бы голый, без скафандра умер, разорвало бы тебя за дурные слова и ложь.

Жабу, если соломинкой, как и кобылу, в зад надувают — разрывает.

И тебя бы Космос разорвал.

— Я голый, но не разорвало же меня, пощупай, Мигель! – Фрэнки надул щеки, испытывал атмосферу на прочность. – Настоящий солдат голый выживет в вакууме, на профессиональном мастерстве одном держался до прихода наших.

На графа Якова фон Мишеля больше не обращали внимания, словно он, вдруг, постарел, превратился в мешок с песком (кварцевым, а не золотым).

Солдаты сортировали: металл к металлу, кости и мясо – в пакеты для органики, клочки обмундирований – в контейнеры с надписью «Джон Буш вывоз мусора круглосуточно».

— Господа, милорды, так с героями не поступают! – губы графа Якова фон Мишеля задрожали, он не верил в происходящее, всё равно, что на коленях ползал бы перед призраком и умолял о тайне смешивания красок для пейзажной живописи. – Герои доверили вам свои судьбы – не прыгали без парашюта с трех тысяч метров, но умерли достойно под танками – желтыми и синими, а вы без сортировки, без хороших намерений в сердцах – вижу, что намерения дурные, поэтому – неблагородно смешиваете останки падших в одну силосную кучу – не разберёшь где кто, и где виконт де Бражелон?

Сами изволите видеть: в один мешок сложили семь ног, а у одного человека — одна или две ноги, но никак не семь – где же уважение к частям тела героев, похожих на капитальнее вложение морали в будущее.

Я помню только один конфуз на похоронах: вместо тела графа Антонеску Иакова Парфеона привезли из морга на кладбище тело графини Арно де Бальзак.

Конфуз, позор – не до озорничанья на кладбищах, когда тела подменили; и ощутили гости на панихиде слабость в коленях, беспомощность перед ситуацией – дунешь – и слетят волосы со всех голов, как семечки с одуванчика.

— Я другую историю расскажу – более полезную, слаще сахара! – бородатый Космодесантник с нашивками вольноопределяющегося усмехнулся и показал графу Якову фон Мишелю фотокарточку обнаженной девушки верхом на белом коне. - На фотографии подбитый Космолёт, в нём три тысячи хлебов…

Да что же это за подмена? Сусанна свою фотографию вложила в мой архив боевых действий – мстит за Бланку. – Вольноопределяющийся хрюкнул, товарищи по сбору обломков и лоскутов дружно захохотали, словно все одновременно поскользнулись на банановой кожуре.

Потом полюблю всех, а я ведь всех люблю, даже героев!

На том Космолёте мы везли хлеб раненым бойцам – не довезли, словно нас по дороге Галактический пудель сглазил.

Хлеба рассыпались при посадке, да никому и не нужны хлеба – все наши раненные погибли, подорвались на минах – по очереди, словно для того в школу ходили, чтобы на мину наступить через много лет после окончания.

Мы вилами собирали клочки тел и мундиров, грузили в свинцовые гробы – что поделаем, если мухи гнёзда вьют.

Не очень этично, и, как вы выразились, герой, так с людьми не поступают, но что мы должны, и что можем с похмелья и без средств распознавания останков?

Клянем себя, хулим, уныло смотрим друг другу в глаза через копченые стекла скафандров, будто водолазы в Марианской впадине.

«Батюшки! Матушки! не оставляйте обездоленных!» – с воплями от деревни к нам бегут крестьяне: кто в лаптях, кто в ботфортах, кто в туфлях с галошами, а кто и в щегольских красных башмаках с длинными загнутыми концами – одно слово — разбойники.

Мы бластеры выставили, вилы побросали — думали, что Революция, а мы – жертвенные бараны.

«Власти не надо, даже белых панталонов не требуем, но кости и мясо на полях оставьте – вам мертвые в тягость, без толку, а для нашей неплодородной почвы – отличное удобрение, как навоз птиц Рухх.

Птицы Рухх давно не прилетали в гости, посевы наши хиреют, а органические удобрения – клочки ваших солдат – нам подмога: клубника уродится, картофель, помидоры – приезжайте на праздник урожая, вместе отведаем, что выросло на удобренной костями и потрохами людей почве – так на кладбище вырастает сон-трава, а под висельником – мандрагора».

Во как!

Мы проблевались тогда, а сейчас привыкли; человек с годами и к теплому салу привыкает, и к толстым короткостриженым женщинам, и к ошмёткам героев.

Не нарываюсь на комплименты, но давно представляю, что не на войне падших собираю, а в мирное время в театре раздаю шоколад.