Страница 22 из 33
Покраснели бы, затем повели на кладбище, подвели к свежевырытой могиле, похожей на купальню в доме Облонских.
Мы бы искали Правду в могиле – Правда всё искупит, молоком ослицы залила бы наши молодые очи таёжных собирателей брусники.
АХ! Как мы бы любили друг друга, не боялись, что наши кости треснут от старости во время акта фронтовой любви!» – признался, носком красного мокасина с загнутым концом чертил на асфальте слова любви.
Старушка ловко воткнула мне пальцы в уши – больно, не вырвусь, будто я – сом, и меня подцепили на крюки братья Карамазовы.
«Не поймаешь чёрта, если меня приманкой поставишь, парень с выколотыми глазами поедателя тухлых бананов.
Горцы бананами торгуют на рынке – потешно; макаки, павианы должны бананы продавать, прельщать белых людей банановой кожурой – так я в молодости на сцене Большого Театра прельщала балетом миллионеров! – Приблизила лицо, жарко поцеловала меня в губы – огонь Сирийской пустыни в поцелуе. – Во мне нашёл красоту — перевести через улицу задумал, добрая душа с остатками вчерашней еды на зубах.
Подошёл, всколыхнул лакейским талантом; по теории литературы и культуры пионер помогает старушкам: а я тебя веду через улицу, и не улица это, а – жизнь.
В тюрьму попадешь, в России отсидка в тюрьме, как экскурсия для школьников во Франции.
Не уродуй лицо в тюрьме, сохрани мужскую красоту – тогда познаешь красоту Мира, а красота – начало полового акта с балериной!
Раскрыла перед тобой своё инфарктное сердце, ревную тебя к лукавому, к молодости страны!
Уязвил ты меня благородством, поднял конфуз, заболела я, плачу от недостатка танцев в кабаках; любила голая танцевать в кабаках на столах среди бутылок фиолетового крепкого; душа болит за человечество, а танцую!
Высшая мудрость Цивилизации сокрыта в танце голой балерины на столе среди бутылок с фиолетовым крепким.
С внучкой тебя бы познакомила; она – красавица балерина, ничему не верит, кроме золотых монет, поклоняется швейцарским франкам.
В постоянном страхе внучка: не выскочит ли прыщ на ягодице, не подсыплют ли подружки яд в бокал с шампанским, не болеет ли благородный князь венерическими штучками; поминутно теряется внучка в рассуждениях, обнаженная бегает по улице, протягивает к прохожим платиновые руки!
Но в тюрьму сядешь, парень, не пара ты моей внучке; найдешь облегчение в красоте непознанного – так палач находит дома голову библиотекаря».
Перевела меня через улицу, поблагодарила за компанию, прилегла на скамейку – умилительно, словно в гробике заснула.
Невольно залюбовался слюнявыми губами старушки, находил в её балеринском храпе нотки оперного пения Миланских теноров.
Ожидаемо появился полицмейстер; белый рояль из кустов выкатил, ругается, на меня смотрит с остервенением, словно я – кукушка в настенных часах над белым роялем.
«Не сирота Казанская, сюртук у тебя домашний! – полицмейстер подошел, взял меня за подбородок, долго буравил сломанными сверлами старческих глаз. Я ожидал, что – как и старушка – вопьется страстно своими губами в мои губки – я даже глаза закрыл, потянулся фибрами души к господину полицмейстеру; молодость не различает полов и званий; но не поцеловал, обманщик с педалями рояля вместо погон. – Ты старушку злонамеренно усыпил; обещал ей Монте-Карло, а в награду за секс не Монте-Карло преподнёс, молчаливый покоритель патологоанатомов, а на скамейку уложил почетную жительницу нашего города!
Слабо сияешь радиоактивным черенковским остаточным излучением, наверно, скушал мясо чернобыльской коровы!
В темноте светишься – не счастьем, а – будто чёрный пень на кладбище самовозгорелся.
Революционеры загорались идеей, а ты – от радиоактивного мяса горишь Олимпийским факелом.
Спишу твои грехи, если на охоту пойдешь со мной, на русалку!
Непроходимый лес, а ты – мачете вырубай дорогу, прокладывай путь к Своему счастливому будущему, иначе в карцере сгною с учителями пения.
Ножку тянут, ерепенятся, а толку в их выдохах – ноль!»
Я сначала смеялся в ответ, уверял полицейского, что старушка балерина сама меня прельщала, а скамейка – ей напоминание о танцах в кабаке на дубовых столах.
Непонимание в очах полицмейстера, я для него – говорящее полено с фамилией Буратино!
Пришлось пойти с ним на охоту на русалку: боязно, щеки у меня трясутся от ласковых дуновений в лицо – полицмейстер часто останавливался, неожиданно дул мне в глаза, хохотал с придыханием чахоточного больного:
«Не я тебе дую в лицо, парень, не называй меня за ветер из уст чёртом!
Звездный ветер тебе в лицо дует!
Не из грешных уст Вселенной звёздный ветер, а – ветер перемен из Черной дыры!»
Полицмейстер обольстил меня охотой на русалку – забавно, когда русалке из снайперской винтовки в глаз – БАБАХ!
Свалится трудовым камнем под ноги, попросит съестного и умрёт, зеленолицая, на индейца похожа.
В жизни не видел русалок, только – на картинках в книгах, возбуждающих воображение, и в кино, где за рубль продают честь.
Дышал в спину полицейского, представлял свадьбу с русалкой, или, как мы её колотим багром в болоте: убегает, мы догоняем борзыми зайцами и – На, получай! русалка с грудями-булками! Багор тебе в ухо!
Размечтался, пятки отдавил полицмейстеру, сорвал щегольские каблуки с дорогих – Пако Рабани – сапогов.
Но полицмейстер в прелесть впал – личико младенческое, восторженное, в болото смотрит, слюни пускает, а из очей блюстителя закона – голубые молнии высоковольтные вылетают.
«Русалки! Не одна, а трио скрипачек, золотые дукаты им в кошелечек!
Хорошо им нагим ночью в болоте, благолепие!
Высокая планка моральной устойчивости у русалок; через эту планку Олимпийский чемпион не перепрыгнет, лишь балерина с поднятой ногой планку минует!
Русалки не опустились до танцев в кабаке на столах, не пошли в ресторан имени Куйбышева, не обольщают лукавого, а нам дают представление бесплатное, завлекающее – три года тюрьмы русалкам за красочное Первомайское безобразие!» – полицмейстер шепчет, мох в рот запихивает, чтобы голос звучал таинственно, приглушенно, как у лешего.
Я с жалостью смотрю на полицмейстера, представляю своего пьяного батюшку на его месте; батюшка у меня — неваляшка!
Тоска навалила, могильными камнями душу придавила.
Глаза поднял – и АХ! радуга мне на сетчатку глаз!
Три нагие русалки резвятся в болоте в Лунном свете: хихикают, жеманничают, друг дружке книжки передают – зачем русалкам книги? для самоуспокоения и оргазма?
Принц на Белом Коне возник на опушке — страшный среди ночи, на нас недобро смотрит, словно мы – подковы для его коня.
Я заметил, что нет на Принце Правды, а без Правды он – гнилая картофелина.
Я полицмейстеру уши закручиваю в вафельную трубочку, отвлекают от нагих русалок – отвлёкся— морж сердитый, на меня с негодованием смотрит, сопит, потому что я в тот момент составлял все несчастья Мира, и, возможно, убил Джона Леннона.
«Кто вам сказал, урядник, что русалки купаются?
Не благодетельницы они и не русалки, а — балерины или студентки, подпрыгивают – видны вывернутые балетные ступни – в июне ступни по южным кабакам – будто копытца белого козлика — скачут, навевают мысли об отсутствии воли в груди.
На Принца на Белом Коне взгляните, он вам конкурент – за ним девушки побегут, а не за вами, краснопузым кривлякой из театра криков».
«Существо мужского пола, нет у тебя диплома письмоводителя, и нет совести, мухи совесть купили и баранам продали!» – полицмейстер замахнулся на меня камчой со вшитой свинчаткой, перепутал меня с заблудшей овечкой Мэри. Но перевел взгляд на оволосившиеся ляжки Принца, захрипел четырнадцатилетним сурком, пополз к Принцу и к Коню – в ящерицу и гору играл.
Дополз, бил Принца с неистовством старой вдовы, у которой Принц украл мешок с мукой.
Принц корчился от боли, истекал кровью, но недоумевало: «Кто этот ничтожнейший? эльф? гном? поднял на высочайшую мыслящую особу мужицкую степную плетку для избиения женщин?»