Страница 28 из 33
Догоните – я ваш навеки, Каракатица!»
Я задрала юбку, бегала за хохочущим герцогом, бранила себя за пренебрежение к урокам физкультуры – так пленный солдат шарит по карманам, ищет патроны.
Королева — через двадцать минут нашего марафона – вышла из королевской комы, подставила мне толстую – в бархатном полосатом шотландском чулке – ногу.
Я упала – мама, не горюй, – потеряла сознание, словно душа герцога вместе с нокаутом перетекла в меня.
Очнулась в зиндане, вместо неба – чугунная решетка и шотландец часовой без нижнего белья — отвратительный вид снизу, словно под лианой с баклажанами лежишь.
В прелесть впала, убежала из зиндана – благодаря оплеухам, большому трудовому стажу красавицы и сбережений, что завещал мне Король Алжира.
А красавица я – гуси-лебеди крылья складывают, когда обнаженная в серной кислоте купаюсь и раздаю оплеухи инопланетной форме жизни.
Да толку что? Что я имею от оплеух, кроме чувства самосожжения – никто и пенса мне не подарил, не поднёс стакан фиолетового крепкого, не назвал корытом с бельём. – Каракатица вздохнула, замахнулась для новой, завершающей оплеухи, словно пять лет страдала куриной слепотой, а сейчас наступила на мину и прозрела.
— За… крой… свою… пасть… заткни… устрицу! – графиня Алиса с оттягом опередила оплеухами, отшвырнула Каракатицу в золотой трон Повелительницы Тьмы. – Рассуждаете, а благородства и степенности в вас меньше, чем у истопника Ваньки из Института Благородных девиц.
Не скрываете подноготную, а следовало бы вам оробеть, сконфузиться, прикрыть жвалы платочком с монограммой – всем, слышите меня, несчастные порождения тьмы и беззакония, безобразники, хулители прекрасного, осквернители девственного покрывала января, – все облагоразумьтесь, найдите совершенство в моих словах и губах стыдливой барышни.
Графиня Алиса широко пошла, раздавала оплеухи, увертывалась от встречных ударов – мощный косарь на заливном Вологодском лугу, а не девушка.
Наткнулась на мумию в погребальных бинтах, словно только что из ожогового центра убежала.
Мумия замахнулась, неловко, больше себе вреда причинила в замахе, чем графине, но не успела отвесить оплеуху.
Графиня Алиса подпрыгнула, в прыжке двумя ногами ударила мумию в грудь – артисты цирка Шапито позавидуют удару графини, – добавила смачную, смазанную крепкими домыслами, оплеуху.
Мумия с загробным стуком рассыпалась, голова – череп каннибала – цокала зубами, шелестела бинтами в предсмертной речи – так умирающий артист оригинального жанра перед смертью признается в любви к Родине:
«Вроде бы и не жил!
Жизнь – опавший лист клёна на вырванном листке календаря!
Никто не подарит мне саблю в день моей смерти!
А, Правда, где?
В чем, Правда, сестра?
В Силе и Деньгах, Правда?»
Графиня Алиса хмыкнула, скромно опустила голову – не подобает барышне беседовать с незнакомыми мертвецами мужского пола.
Прошла два поворота, перепрыгнула – легко, по-казачьи – через огненное озеро.
Из озера вылетели красные руки в кремниевых лишаях, тянулись отвесить оплеухи, словно в последних движениях заключен смысл строгой и когтистой жизни рук из магмы.
Графиня Алиса опередила руки, оглянулась, показала хулителям кулак, но тут же себя одернула за поведение, недостойной приличной девушки с потупленный взором потомственной скрипачки.
— Засиделась ты в девках, графиня Алиса! – на помост правой груди Алисы прыгнул сверчок – умилительный, потешный, интеллигентного вида – во фраке, в иудейском котелке защитника Прав и Свобод, в премиленьких красных туфлях с загнутыми носами, в рыжих панталончиках, а в тонких руках классового врага – изящная золотая свирель (графиня Алиса сразу поняла, что – золотая, разбирается в золоте, как Хрюша в желудях).
Сверчок забавно подпрыгивал на груди графини, напевал с шепелявеньем дубов Бургундского Леса:
— Я веселый сверчок! Ок! Ок! Ок!
Своё Счастье ищу! Щу! Щу! Щу!
На груди топочу! – Чу! Чу! Чу!
— Очаровательный безобидный покоритель дамских сердец! – графиня Алиса зарделась, прикрыла свекольный ротик ладошкой, проворачивала в мозгу правила общения с незнакомыми животными и насекомыми – не порочит ли честь знакомство со сверчком? – В вас я сразу признала скромного музыканта – день рождения, Праздник Послушания вы!
Приятно встретить хорошо обутого интеллигента в адских подземельях, где нравственности – ни на грош.
Мир праху вашего батюшки! – графиня Алиса в наивысшей точке эстетического наслаждения хлопала в маленькие мелкобуржуазные ладошки.
Хвалила себя за доброту к примитивным формам жизни.
Обещала, что за проницательность – потому что угадала в сверчке-музыканте добрую душу нераздавателя оплеух – наградит себя лакричной конфеткой с ароматом благородства.
Ох, как ошибалась графиня, наивная институтка с очами-озерами.
Глаза выплакала по ночам, романы французские сентиментальные изучала, а коварного злодея со свирелью не распознала во франте сверчке.
— Не заслужила ты лучшего жениха, чем чёрт, графиня Алиса! – Сверчок подпрыгнул, правой лапкой ударил по правой щеке Алисы, отлетел и флейтой влепил по левой щеке, слезу вышиб из добродетельной девушки в короткой юбке-лоскутке. — Бедна словами, богата мимикой и жестами – в театр Мимики и жеста тебе дорога – буфетчицей или уборщицей сортиров!
Эгоцентристка, за семью печатями лжи не замечаешь идеологии фей, игнорируешь культ личности, неблагодарная вакханка.
— Ах! Почто вы клеймите меня позором, музыкант! – графиня Алиса рыдала, пыталась отвесить сверчку ответные оплеухи, но не попадала по шустрому насекомому музыканту, расточала бесцельно улыбки сквозь слёзы и удары – так слепой волейболист размахивает ногами, ищет сетку. – Обмишурилась я, а вы, с чистой душой пустозвона – воспользовались моей ошибкой, не человек вы, а – расхититель приютов для наркоманов и Дед Мороз сердечного тепла. – Попыталась ногой в прыжке достать назидательного сверчка, но опять промахнулась, досадовала, укоряла себя за излишнюю доверчивость весталки; прокляла бы сверчка (он ушмыгнул в щель в каменном гробу, хохотал зловеще и обидно), но взяла себя в руки, уличила в излишней нескромности и надрыве, опустила плечи и — пошатываясь под грузом печали – пошла дальше по подземелью, искала Истину.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой три тонны нижнего женского белья вылетают в евстахиеву трубу Рогача
Загрохотало, покатились камни, словно динозавр изучал древний японский танец гейш.
Но не динозавр, не сибирская язва, не чума на голову сироток из Афганистана, а – Белый Кролик – величественный и прекрасный в гневе – раздавал оплеухи сталагмитам и сталактитам, по близорукости принимал их за рабочих столярного цеха.
С надрывом молодой гимнастки Кролик бормотал, кланялся сам себе, дергал за хвост, а хвост мощнее, чем у варана:
— Герцогиня Штирлиц! Будь проклята её родня в десятом поколении.
Одним ударом, одной полновесной оплеухой – в которой собрана вся мощь Штирлицев – снесет мою голову любовника мечтательных библиотекарш.
Шкуру сдерёт, а мясо посыплет жгучим перцем и солью, бросит мою живую тушку в адский котёл с кипящим подсолнечным маслом – напишу Президенту, да письмо пропадёт в недрах канцеляристов гурманов.
Где я потерял три тонны нижнего белья герцогини Штирлиц?
Три года она не стирала, копила тряпки, а теперь – словно в евстахиевой трубе Рогача нижнее бельё кружевное, с рюшечками, бантиками, затейливыми кружевами и розовыми ленточками – сгинули, наверно, в подпольных магазинах японских фетишистов. — Белый Кролик упал на окурки, огрызки, катался по грязи, выл, выдирал из ушей тонкие волоски старого ипподромного игрока.
Графиня Алиса засмущалась, почувствовала себя виновной, в том числе и в голоде опухших двухметровых детей Африки.
«Может быть, я примеряла нижнее бельё герцогини, захватила её вещи в плен, хожу в бушной одежде часового Времени?