Страница 12 из 33
В деревне я родилась, даже – уродилась, потому что – спелая, круглая, в здоровом состоянии во сне из избы выходила в мороз, в проруби обнаженная с русалками и водяным купалась, а на меня со страхом со дна утопленные туристы из Маньчжурии таращили рачьи глаза.
Однажды, когда восемнадцать лет мне минуло, к колодцу пошла за водой – крутобедрая, волнительная, красавица – рыба белуга, а не девушка.
Под сарафаном – тело налитое, добротное со знаком качества.
С ног от усталости валилась, понимала с каждым днём, что не обгоню Своё счастье, а Принц на Белом коне – легенда из болота, и цена этой легенде – три копейки медью.
Задумалась о картине «Купающаяся Сусанна и старцы», представляла, как чудовищные сластолюбцы тянут из кустов свои тонкие руки к караваю тела Сусанны, и тело её выписано с мельчайшими подробностями – каждый волосок виден в срамном месте – Антон Чехов застыдился бы при виде подобной картины.
От сильных впечатлений я слезу пустила у колодца и… ведро выронила в воду, словно гуся жарила, да не дожарила.
«Солнце! Я ненавижу тебя за то, что припекаешь, а не помогаешь вытащить мне ведро — скрытный разбойник ты с похотью в очах, а не друг. – Я вскричала, крылья бы отрастила и улетела от стыда в Африку – в Африке никто ничего не стыдится: с бамбуковыми палочками на пенисах ходят, друг дружку едят – срамота, но смешная срамота.
Я возненавидела стариков на завалинках; глядят на меня старые, умиляются, качают головами, нерасторопной девицей застенчивой называют, укоряют, что ведро утопила, говорят, что прОклята я, поэтому и руки у меня не загребущие, не удержали дорогую посудину.
В ответ прокляла стариков, наклонилась в колодец, водяного зову, горы золотые ему обещаю за ведро – не отдала бы золото, обманула водяного – не грех, когда нечистую силу обманываешь, будто мертвого коня.
Вдруг, позор, прозрение – потеря чести!
Кто-то кряхтящий, ледащий – по запаху чую – задрал на мне сарафан, да и споро вошёл в меня, словно по болоту в надувных сапогах.
Прелюбодействует со мной сзади, а я зубы стиснула, вспоминаю себя в зеркале, с высокомерностью рассматривала, а теперь – не только ведро, но и девичью честь потеряла, словно тесемками подвязала на свадьбе, а тесемки лопнули.
Смирилась, бьюсь головой о сруб колодца, слушаю, как старики и старушки подбадривают насильника, советы дают, вилами на воде пишут, как нужно угодливо повернуться, чтобы плечи вразлёт журавлиные.
Когда охальник дело своё сделал – и не убоялся народа на площади, за что почёт ему и уважение, смельчаку, – я обернулась, подол стыдливо опустила и – АХ! мама, не горюй – старец Ефим Альбертович надругался над моим телом лебяжьим, пуховым, что никогда не паникует.
Ефим Альбертович – калика перехожий — недавно в нашем селе появился, песни духовные распевал, поучал, о богатырях рассказывал, лук на закуску воровал с огородов – сообразительный, крепче бетона, хотя и с седой бородой ниже пояса.
Никогда бы не подумала, что со злостью и смелостью мной овладеет у колодца, словно рыбу карася подал к столу штангиста.
Я о штангистах читала, на картинках видела, любовалась анакондовыми мускулами – красавцы мужчины.
Старец портки натянул, на меня строго смотрит из-под кустистых бровей, ответственность на меня перекладывает за содеянное – так прораб ругает рабочих за снегопад:
«Ты, Елена, слишком призывно у колодца стояла – нехорошо это, ох, как нехорошо!
Ладно, я – чистая душа, сокол, а, если бы ястреб тебя увидел, надругался бы над твоим золотым телом, на весну похожим?
Добро я совершил, благодари меня поклонами земными, умасливай, а то селевые потоки с разливами рек разметут вашу деревню по брёвнышкам, дождевая вода и талые снега с яростью адских псов за белые ноги искусают, снесут кладбища с покосившимися, как горбуны, крестами.
Забудь о сне и отдыхе, расхваливай меня, высокая, смирная, красивая девушка с фигурой олимпийской чемпионки по прыжкам в воду.
Истину я ищу, даже в тебе искал, но нет в тебе Правды, а Истины – тем более, словно осушили тебя.
Курицу вижу – сверну курице голову, суп сварю куриный – но не на потребу желудку, а для размышлений – может быть, в курином супе Истина.
В кустах сижу, лопух сорву, использую, и думаю – не в лопухе ли Истина?
По дороге бреду, под ноги смотрю, коровьи лепёшки обхожу, словно они – мещане и пианистки, ищу в коровьих розах Истину, но не нахожу.
Тебя у колодца приметил – паву белую, – не по похоти, не из глумления тобой овладел, а думал, что в тебе Истина, да просчитался, теперь – горюю, а ты виновата, узлом завяжись – не прощу, потому что обманула меня, оттого, что нет в тебе Истины.
Завлекла, а Правду не дала, свет тебе и любовь, сообразительная девушка с глазами цвета льна».
«Во как! Ефим Альбертович! – я даже рот округлила красиво – в артистки готовилась, Любовь Орлову изображала на коне. – Обесчестили меня – кому я теперь в жёны нужна, запятнанная Бурёнка?
Выкуп платите, вы же, наверно, комсомолец с прежних времен, когда в фиолетовых портках с ружьём за плечами реку Дон переплывали, называли себя пароходом, а оказались – подводной лодкой «Титаник»!
Ведро новое купите – дорого для вас, но моя честь ведра стоит, я же не Братец Кролик американский в кустах.
С ведром меня замуж возьмут, потому что невеста – с приданным, с калымом, с ясаком, с данью, с налогом на прибыль.
Если суеверный вы, дедушка, то на ведре слова Истинные напишите; Истину не нашли, но слова Истины знаете, иначе от вас нет проку в этом Мире и в другом Мире, старуха вам – свеча, а вместо стакана воды перед смертью – стакан мочи, лечИте зубы уринотерапией».
Руки в бока упёрла, от своего не отступлю – пусть ведро мне новое купит или украдёт – не моё дело промысел мужчин – за поруганную честь.
Ефим Альбертович с ноги на ногу переминается, босой, облезлый, труха с него сыплется, со столетнего дуба, жмётся – видно нет денег, или жалко за ерунду ведром расплачиваться, мы не на фестивале искусств в Амстердаме.
По телевизору видела гей парад в Амстердаме – красиво, красочно, весело, с задором; и зачем крестьяне качают соломенными головами и в экраны телевизоров плюются, словно пенную реку из себя извергают, а в реке той вместо бревен – усопшие мертвецы из Индии.
«Дура ты девка, потому что – баба! – Ефим Альбертович головой качает (я его легонько ногой в живот лягнула, чтобы не оскорблял, задохнулся, но смотрел на меня с уважением, как на сеялку-веялку), сопит, словно три паровоза братьев Черепановых проглотил. – Знак я на тебе оставил, облагодетельствовал твоё тело – теперь до конца дней своих упадку в мужиках не будешь знать, как сучка в течке.
Некоторые девицы сто лет ждут удобного случая, когда под Принца или под коня лечь, сердобольные.
Ты – смени гнев на милость – стала с этого момента желанная для каждого мужчины, даже для ушкуйника, который только коров и овец любит, подражает древним философам и современным генералам.
Большие пальцы я себе на ногах отрубил, потому что боялся своего свойства – счастливыми баб делать; вы-то счастливы, в мужской ласке купаетесь, как лягушки в болотном иле, а я Истину ищу, и от вашего счастья она не ближе и не дальше, словно морковка на веревочке перед ослом.
Батюшка меня предостерегал, даже убить хотел, чтобы я людскую породу не портил, не превратился в жука колорадского с пятнышками по зловонному телу.
На телеге едем, батюшка мне поучительное и любознательное рассказывает из жизни графа Льва Николаевича Толстого, уму-разуму крестьянскому учит; и, вдруг, словно гроза на голову породистому коню – взбеленится, с отвращением на меня взирает, кнутом по лицу бьёт – в глаза целит.
«Сын мой, Ефимушка победоносный и несносный! — очи батюшки красными углями из русской печки, а печь – ворота в ад – горят. Руку на голову положит, чешет, а затем в забытьи, волосы выдирает с корнями, будто мох на срубе. – Бабам ты счастье принесешь своим даром, а если – мужик?