Страница 46 из 146
Солнце зашло за сопку. Вода была еще розова, но глубины уже темно синели. Мелкие водяные паучки, пригретые солнечной осенью, делали стежки по воде. Лодка выходила обратно в протоку. Нанаец греб снова длинным веслом. Рыба была запасена на день. Теперь можно возвращаться домой, выправлять на течении легкую оморочку, следить привычными глазами охотника за приметами осени. Хребты порыжели, и скоро северный ветер начнет сдувать с деревьев листву. На диком винограде созрели мелкие темные ягоды, кислота которых приятна на вкус. Женщины уже заготовили на зиму голубику и клюкву и теперь чинят обувь и зимнюю одежду охотника. Юкола провялилась на вешалах, и длинные красноватые ее пласты сложены в амбары. Кета хорошо зашла в эту осень в Амур, ее густые стада шли напролом целых шесть дней мимо стойбища. Ловцы устали притонивать неводы, женщины — разделывать рыбу. Собаки отъелись отбросами, налакались рыбьей крови и теперь дремлют возле жилищ. Скоро потянут они груженные охотничьими припасами нарты. Нанаец греб и мурлыкал песенку. Слова песенки набегали, как встречное движение воды.
— Кета пришла в Амур, — пел он. — Колхоз взял много рыбы. Колхоз взял много рыбы, нанаю будет что есть. — Здесь нужно было перебить песенку припевом: — Ха́на-на́-ла, ха́на-на́. — Пока шел припев, набегали другие слова песенки: — Нанай теперь зимы не боится, коровы пасутся на лугу. Ха́на-на́-ла, ха́на-на́!
Лодка легко неслась по протоке, течение подгоняло ее. Можно было еще сказать в песенке, что скоро снег выпадет в горах и нанай уйдет на охоту. Если много придет белки в этом году, Охотсоюз даст охотнику премию. Рыжий колонок показывает мордочку из дупла, Заксор купил новое ружье. Теперь нанаец назвал свое имя, и можно было петь песенку дальше про самого себя:
— Заксор уйдет в горы бить зверя, желтый лист падает на воду. Ха́на-на́-ла, ха́на-на́! У Заксора есть новое ружье, он купил его в Хабаровске. Приезжал инструктор колхоза и сказал спасибо за рыбу. — Теперь опять следовал припев.
Скоро открылись дома стойбища. Стойбище расположилось над самой протокой. Дома взбегали на гору. На горе стояла школа. Заксор посмотрел на большую белую вывеску школы. Теперь набежали слова о школе.
— Большая школа стоит на горе. У нанаев никогда прежде не было школы. Ха́на-на́-ла, ха́на-на́! Охотнику, может, удастся убить изюбря, тогда охотник расскажет нам новости.
Такие же оморочки сновали мимо стойбища. На одних ехали в гости в конец села, на других везли добытую рыбу. И только по середине протоки медленно плыла большая многовесельная лодка, нагруженная сеном с заливных лугов. Трубы очагов уже дымились, семьи готовили ужин. Заксор направил оморочку к берегу, легко спрыгнул на землю и втянул лодку на прибрежный песок. Он вынул из нее рыб, перевернул днищем кверху, чтобы она обсохла и в нее не налился дождь. Потом он понес рыб домой.
По дороге можно было потолковать с соседями. Охотники Ваоли Актанка, Гензу Киле, Пойа Оненка также выжидали зимы, когда сообща двинутся в горы. В ближнем доме жил Ваоли Актанка. Весь мужской род Актанки — сам он, его сыновья и их дети — сидели на канах. Мужчины курили трубки, женщины готовили на очаге ужин, заправляя зеленым луком большое блюдо талы[9].
— Бачкафу![10] — сказал пришедший и присел, чтобы выкурить трубку.
Актанка был председателем колхоза. На его седой голове желтела проплешина, — в пору, когда появились на Уссури японцы, он получил удар саблей. С Уссури сюда, на среднее течение Амура, они ушли вместе — оба бывшие проводники партизан через Сихотэ-Алинь. Много времени набежало с той поры. Первый белый волос показался у висков охотников. Зверь ушел от человека за сопки. Не было здесь ни уссурийского тигра, как возле Имана, ни прежней вольной охоты на соболя. Только белка шла кочевьем по кормовым лесам, да кабарга и козуля, рыжий проворный колонок и дикие свиньи становились добычей охотника.
Шесть лет назад глухое стойбище стало колхозом. Нанайцы издавна жили общим трудом и привыкли делить между собой добычу. Но люди знали голодные зимы, и было страшно сдать рыбу, которая должна служить пищей до самой весны. Хлеба в стойбище не было, и если не хватит человеку на зиму юколы, он может пропасть. Но из Хабаровска грузовой пароход привел раз на буксире баржу. На барже были коровы, которых никогда не видели в стойбище, — целых девять коров. Коров свели по сходням на берег, и их окружили дети и женщины. Это были большие рогатые животные, на них лаяли собаки, впервые увидевшие их. Коровы стояли спокойно, обмахиваясь хвостами. Потом инструктор колхоза развел их по домам. Они шли неторопливо, и их тяжелое вымя было полно сладкого молока. Инструктор научил женщин доить коров, и в этот вечер нанайские дети впервые пили коровье молоко. До сих пор они знали только молоко матери, которым она кормила детей до шести-семи лет, чтобы они не умерли от сырой рыбы и зелени.
В стойбище стало весело, и по утрам и перед вечером мычали коровы. Пахло теперь не одной только рыбой, но и парным молоком. Весной инструктор привез семян и научил разделывать огороды. Огороды разводили до сих пор только на Уссури, — на Амуре женщины собирали одни дикие травы. Весной рвали карчуку, сурепицу, конский щавель и молодые листья папоротника, мелко нареза́ли их и варили в котле, пока зелень не превращалась в кашу; тогда ее смешивали с размоченной юколой. Впервые осенью на огородах скрутила тугие листья капуста и красноватые корни моркови показались из земли. В домах запахло вареной капустой, и дети бегали по стойбищу с кочерыжками, которые были слаще всякого корня. Овощи хорошо насыщали и останавливали кровотечение из десен. С коровами и запасенным картофелем можно было не бояться зимы.
В первый год колхоз план сдачи рыбы не выполнил. Юкола все еще была главной пищей. На другой год с парохода, подошедшего к стойбищу, сошел русский человек с длинными висячими усами. Глаза у него были голубые, в руке он нес сундучок. Человек пришел в правление колхоза и спросил председателя.
— Я — председатель, — сказал строго Актанка. — Что надо?
Еще с партизанской поры он относился к пришлым людям настороженно. Человек поставил на пол сундучок и достал из голенища тряпицу. В тряпицу был завернут документ. Кузьма Антоныч Чепуренко прибыл в колхоз в качестве пекаря. Хлеба в стойбище тоже никогда прежде не ели. Хлеб сеяли далеко, за сопками, русские. Иногда китайцы-купцы приносили с собой пресные сырые пампуши[11]. Китайцы приходили с Сунгари или с левого берега Уссури скупать и обменивать на товары пушнину. Спиртоносы приносили мелкие побрякушки, куски материи, табак, спирт и опий. За спирт и опий охотник отдавал годовую добычу. Спиртонос уносил шкурки белки и соболя, и шкурок этих не хватало, чтобы покрыть весь долг охотника. Тогда спиртонос приходил через год, охотник снова отдавал ему в счет долга добычу, и это продолжалось из года в год, всю жизнь. От опия и спирта остывала кровь, глаз терял зоркость, и ни одна удача на охоте не могла изменить судьбы охотника. Так жил его, Заксора, отец, так жил и отец Актанки.
Под пекарню отвели дом на краю стойбища, в нем сложили печи, из Хабаровска на пароходе привезли мешки с мукой, и Кузьма Антоныч Чепуренко выпек поутру хлеб. Теперь к запаху молока прибавился в стойбище запах печеного хлеба. В этот год сдали рыбу по плану, и теперь никто уже не опасался остаться на зиму без юколы. Это была первая сытая зима в стойбище. Год спустя в пустующем здании бывшей часовни открыли школу. При школе было жилище для детей, которых должны были привезти матери из соседних стойбищ. Матери никогда не расставались на всю зиму с детьми, и сначала они не верили школе. Весной дети вернулись в свои дома. Дети умели считать и писать буквы в тетрадке и привезли белый порошок, которым по утрам чистили зубы. Дети были здоровы и носили красные галстуки вокруг шеи. Пришлось и кое-кому из старших подогнать себя в грамоте, чтобы не отстать от детей.
9
Тала — мелко нарезанная рыба, которую едят сырой.
10
Бачкафу! — Здравствуйте!
11
Пампуши — китайский хлеб.