Три повести

Казалось, в скрещении всех своих встречных ветров и течений шумел и бился Тихий океан за окном. Его история развертывалась, как скрученная в десятилетиях пружина. Даже тревожно, как на морском пароходе, становилось по временам в этом продуваемом, с дребезжащими стеклами окон, номере: так рвало и несло дождем снаружи. Но не одни берега островов, превращенных в колонии, не одни островные империи омывает этот Тихий океан. Не одни военные флоты призваны решить его судьбы. Иной берег простерт вдоль него тысячемильным своим протяжением. Иная история вырывает страницы из старой книги порабощений и хищничеств…

Внезапно со звоном и треском распахнуло балконную дверь. Дождь, ветер, свист мгновенно хлынули в комнату, закружили бумаги. Непогода открылась во всем своем ночном великолепии. Преодолевая ветер, Свияжинов выбрался на узкий балкон, висевший как капитанская вышка над городом. Ночь неслась, исхлестанная дождем, а там, позади, шевелилась, ревела и двигалась вся эта тихоокеанская армада. Тайфун гнал ее, и она напирала и рушилась. Необыкновенно дышалось, необыкновенно разъят был мир. И в штормовой этот рев с какой-то мальчишеской удалью хотелось включить и свой голос. Приподнимись над веком, смотри! Туманы не заслоняют горизонта. Зашивай электричеством незаметные швы, Митька Бакшеев! Наглухо, намертво, в единый корпус, в стальную громаду. Есть где плавать твоему кораблю! Азия уже не спит, она пробудилась для действия. Не Тихий, нет, — Великий океан! И двенадцать тысяч километров побережья Советской страны — молодая сила новой истории, призванная стереть вековые пути испытанных хищников, еще рассчитывающих стиснуть, покорить, задушить тысячелетний материк…

Он вернулся назад в свой взъерошенный номер. Все было сметено и разбросано, листки еще кружились, мокрые листки с его вчерашними записями. Он равнодушно подобрал их и втиснул назад в чемодан. Прошлое было уложено. Берег плыл в будущее. Он снова стоял на этом берегу, снова вел его вместе с другими. Зашитая железными швами Митькой Бакшеевым, двигалась стальная громада. Ветер хлестал и хлестал в балконную дверь, и не хотелось ее закрывать. Слухом к ветру, лицом к непогоде, чтобы не пропустить ничего в дыхании несущегося с океана тайфуна!

1932

БОЛЬШАЯ РЕКА

I

Желтый лист дуба слетал и падал в протоку. Леса редели, осень шла из-за сопок. Рыжие кустарники взбегали на их склоны. По ночам над Амуром стоял туман. Тогда слышнее становился ход разлившейся многоводной реки и ливневый шум затопленного ею на берегу леса. Но наступало утро, солнце поднималось над сопками, утренний ветер сдувал с реки и из распадков туман. Тогда во всей дикой и яркой своей пестроте расцветала приамурская осень. Ясень, береза, маньчжурская липа, мелкие листья дикого винограда — все было тронуто, опалено, лилово и красно расцвечено ею.

Легкая оморочка[6] скользила вдоль берега. Нанаец греб одним длинным двухконечным веслом. Поочередно опускал он по обе стороны его лопасти, и берестяная лодка неслась по реке, послушная каждому движению человека. В прибитом гнезде на носу оморочки лежала острога. Ее поржавевший трезубец был привязан к древку длинным крепким шнурком. Ручка остроги покоилась у колен человека. Голова нанайца была повязана красным платком. Волосы, свисавшие челкой на лоб, были еще черные, но первая седина у висков означала, что человеку уже под сорок лет. Плечи его были широки, сильные лопатки ходили под рубахой от движений веслом. По временам ловец задерживал весло в воздухе и смотрел на воду. Под водой шла своя жизнь. Протока делала поворот и превращалась в озеро. Сюда, в тенистые, поросшие водорослями и травой места, больше всего заходило из Амура рыбы. Нанаец присматривался к воде и колебанию трав. Потом он снова опускал весло и плыл дальше. Прибрежные дубки роняли в протоку свои ржавые листья. Мелкие водоворотики свивались от ее течения. Зоркий глаз отличал их от кругов, которые оставлял верхогляд, ловивший на воде насекомых. У каждой рыбы была своя повадка.. Верхогляд со своими широко поставленными на самом лбу глазами искал насекомых на поверхности воды. От его жадного заглатывающего рта оставались круги. Струйка у поверхности воды обозначала движение кеты или амура. Ближе к берегу, где было больше водорослей, поднимались со дна пузыри: это сазан схватывал червей или траву.

Острые раскосые глаза ловца присматривались к каждой струйке и водоворотику. Крепкие ноги, обутые в вышитые ота[7], упирались в поперечину на дне оморочки. Лицо у нанайца было красноватое, обожженное солнцем и крепкими ветрами, дувшими в пору хода кеты. Переносье было слегка вдавлено, черные усики и длинные волоски на щеках — редки.

Стойбище стояло на протоке, в стороне от Амура. Кета, шедшая с низовьев, заходила в протоку, и здесь ее брали в неводы на тонях. Три, четыре, пять дней, иногда две недели продолжался ход рыбы, и тогда все стойбище — мужчины, женщины, дети и даже собаки, жадно ожидавшие рыбьих отбросов, — было на берегу. За две недели надо было приготовить запасы на зиму. На вешалах возле каждого дома вялилась красноватая юкола[8] — пища охотника в зимних его странствиях, пища семьи, ожидавшей его у очага, пища ездовых собак, с которыми уходил он в горы бить зверя. Главный ход кеты кончился, теперь заходили в протоку последние, отставшие от стай и утомленные борьбой с течением рыбы. Скоро выпадет снег в горах. Тогда ловец сменит острогу на ружье и станет охотником. Но сейчас золотистый амур еще пасется на затопленных лугах, и длинная струйка отметит ход сильного, в поперечных бордовых полосах, с загнутым крючком верхней челюсти самца кеты.

Нанаец подгребал ближе к берегу. Все было оживленно, шныряло, пробиралось между трав, искало насекомых, ощипывало водоросли. Рыба была голоднее в этот предвечерний час, пузыри поднимались со дна, мелкая рыбёшка выскакивала по временам из воды, спасаясь от хищников. Длинные, в прозелени, щуки неподвижно стояли у берега. Трава качалась, обозначая движение рыб. Большие круги расходились на заводи — это работали сомы. Чайка медленно махала крыльями, высматривая добычу. Потом она опускалась на воду и плыла, как домашняя утка. Минуту спустя, нырнув с головой, она выхватывала рыбешку и летела с ней в сторону. С берега несло запахом осени. Листья все гуще лежали на земле, подпревая. Но солнце еще стояло высоко, и рыба грелась в последних его лучах. Стебелек месяца, еле видимый, не дожидаясь захода солнца, прорастал в стороне. В заводи было прохладно и не так слепила вода.

Теперь нанаец перестал грести. Лодка медленно шла по течению. Он только выравнивал ее, чтобы ее не отнесло к берегу. Мелкие пузыри поднялись вдруг в стороне с глубины: сазан хватал траву. Нанаец быстро отложил длинное весло и заменил его двумя коротенькими веслами — мольбо. Так он меньше производил в воде шума, и легкая оморочка неслышно подвигалась вперед. Осторожно, чтобы не спугнуть движением рыбу, он измерил длинным веслом глубину. По глубине он определил, где находится рыба. Его глаза неотрывно смотрели в то место, откуда поднимались наверх пузыри. Рука нащупала ручку остроги. Еще минута — и коротким сильным ударом он метнул ее в сторону. Древко освободилось от трезубца и всплыло. Насаженная рыба с силой натянула шнурок. Оморочку качнуло. Теперь левой рукой он стал подтягивать ремень. Древко легло снова в гнездо на носу. На поверхности воды показалась кровь. В воде блеснула округлая серебряная спина бившейся рыбы. Нанаец выбирал шнурок, оморочка качалась. На самой поверхности появился истекающий кровью сазан. Трезубец вошел ему в спину возле плавника.

Нанаец подтянул рыбу к борту и ударил деревянным молотком по голове. Потом он перекинул ее на дно лодки. Это был крупный пудовый сазан, из раны на его спине тремя потоками текла кровь. Лодка двигалась дальше. Рыба подергалась еще в предсмертной судороге и уснула. Ловец снова стал грести длинным веслом. Кета и амур держались на более проточных местах. Солнце медленно опускалось за сопку. Облака на закате горели как угли, насквозь прожженные солнцем. Легкие голубоватые тени близкого вечера пробегали по ним. Когда лодка выплыла на середину протоки, они уже пожелтели, потом начали выгорать и бледнеть. Месяц затеплился и стал прозрачен и чешуйчат, как рыбья кожа. Чаще пошли круги по воде — сомы к вечеру становились прожорливее. Нанаец присмотрелся вдруг к струйке воды: рыба шла, выставив спинку. Это мог быть амур, могла быть кета. Он быстро подгреб двумя короткими веслами и метнул острогу. Оморочку сразу дернуло в сторону. Раненая рыба заметалась на трезубце. Шнурок напрягался и дрожал от стремительных ее бросков в стороны. Нанаец стал подтягивать добычу к лодке. Это был самец кеты, весь в поперечных краснеющих полосах, с загнутым крючком верхней челюсти. Ловец подхватил кету под скользкие жабры и положил ее рядом с сазаном.

6

Оморочка — берестяная лодка.

7

Ота — род обуви.

8

Юкола — пласты провяленной рыбы.