Три повести

— Хорошо сработано! — кричит Мышкин.

Лишь через несколько дней, когда был уже решен не только этот бой за село, а еще и бои за десятки других сел, и почти пять суток полк прошел в стремительном преследовании бегущего, бросающего танки, машины, орудия противника, — только тогда понял Соковнин, что, начавшись подобно горному обвалу или разливу реки, движение это разрослось до наступления по всему фронту. Казалось, перелом в войне, которого так ждали все, которого так ждал он, наступил: изгнание немцев началось и теперь будет лишь шириться. Все становилось иным, иными стали люди, осознавшие силу нанесенного ими удара, но иным стал и он сам: труд войны определял победу, и теперь самое главное было — в этом труде.

Огромные силы были приведены в действие, и Москва, которую немцы рассчитывали занять до начала зимы, была для них теперь навеки потеряна.

XXI

В большом, наполовину сожженном селе под Боровском Соковнин едва разыскал в темноте декабрьской ночи дом, где разместилась часть людей его батальона. Остальные были разведены но редким, случайно уцелевшим на сплошном пепелище домам. Тонкий, как лезвие, недавно народившийся месяц стоял в небе, застланном сизым дымком зимней стужи. Дом, занятый людьми батальона, хранил еще следы недавнего немецкого постоя; окна были снаружи забиты досками, и огромные охапки соломы, служившей немецким солдатам подстилкой, выброшены во двор. Тесно прижавшись друг к другу, на полу спали утомленные люди. Только возле печки с висящей на одной петле дверцей сидели двое, разогревая банку с мясными консервами.

— Погрейтесь, товарищ старший лейтенант, — сказал один из них, вглядевшись сквозь принесенное морозное облако, и Соковнин узнал того обстоятельного, старшего срока, ефрейтора Костина, который перед атакой попросил табачку. Другой был румяный, со светлыми усиками, бывший столяр мебельной фабрики, не раз мастеривший ладные вещи для полкового обихода.

— А вы что же не спите? Дневальные, что ли? — спросил Соковнин.

— Да нет, не дневальные… так просто, беседуем, — сказал столяр. — Да вы садитесь поближе, товарищ старший лейтенант… Мы вот насчет чего речь ведем: что немцы всё жгут впереди.

Соковнин присел к печке и протянул к огню озябшие руки.

— Значит, не надеются вернуться — что жгут, — сказал ефрейтор. — А все-таки, скажу вам сердечно, товарищ старший лейтенант… смутно на душе у каждого.

— Еще бы не смутно, — отозвался столяр. — К самой Москве подобрались. Наверное, от мебельной нашей фабрики в Дятлове одни головешки остались, — добавил он со вздохом. — Теперь, однако, шабаш. Теперь Москвы им не видать. Может, поужинаете с нами, товарищ старший лейтенант, — добавил он душевно и стал доставать раскалившуюся банку с консервами.

— Ну что же, если не обижу…

Ефрейтор достал из вещевого мешка вилку, аккуратно завернутую в тряпочку, чтобы не погнулись зубцы, и соль. Может быть, у такого же огня очага, в зимнюю стужу, в нашествие французов свыше ста лет назад, тоже где-нибудь возле Боровска или Вереи, делили предки хлеб-соль друг с другом и верили в торжество своей правды.

Они принялись есть, поочередно доставая из банки консервы и поднося их над куском хлеба ко рту.

Ветер, рванувшийся в трубу, пыхнул языками пламени из печки. Столяр вскочил и ловко сбросил с полы полушубка Соковнина несколько тлеющих угольков.

— Ты думаешь, легко человека поднять, если он в дело не верит, — сказал ефрейтор, — в такую-то стужу да ветер… делал бы ты, столяр, стулья да шкафы, да я бы на конюховском деле в колхозе сидел… ну и съели бы нас немцы — тебя с твоими столами, а меня с хомутами. Они вот, говорят, на Украине баб в плуги запрягали под озимые землю двоить. Да кнутиком по голым икрам стегали.

Он аккуратно, до прижатого между ногтей окурка, докурил свою самокрутку и с сожалением кинул ее в огонь.

— Как, товарищ старший лейтенант, думаете, — спросил он, поглядев на Соковнина вдруг просветленными глазами, — долго ли без останову гнать его теперь будем?

— Ну, войны на нас с вами еще хватит, — сказал Соковнин.

Четверть часа спустя, неохотно расставшись с благословенным теплом затопленной на всю ночь печи, он вышел из дома. Серп месяца уже не был виден, только по временам выскакивал он на мгновение из туч, словно зыбкая ладья. Соковнин пошел мимо пепелищ, мимо остовов печей некогда обширного села. То, что испытывал он с первого дня наступления, испытывали люди его батальона, испытывал полк, испытывал весь народ. Подобно месяцу, ныряющему в эти несущиеся облака, была видна еще далекая цель, но никакая зимняя буря уже не могла затмить нарастающего сияния светила.

Соковнин дошел до одного из крайних домов, отведенного ему под ночлег, и постоял на крыльце, прежде чем войти в дом. Порывом ветра, глухо прошуршавшего в омете соломы, снесло клубящуюся тучу. В снегах, окованная стужей, лежала Советская страна, которая могла лишь победить, и ничто иное было невозможно…

XXII

Великое движение народных сил определило судьбу этой долгой и необычайно суровой зимы. Там, на севере, решалась судьба Москвы, и взоры всего народа были обращены в ту сторону… Октябрь принес ухудшение на Западном направлении. Возле сырых, расклеенных на стенах листов сводок невесело толпились озябшие люди. Рано стало холодно даже здесь, на Дону. В конце ноября, отброшенные от Ростова, немцы засели на зиму по побережью Азовского моря и дальше на север, захватив часть Донбасса. Но Москва, Москва… «Неужели возьмет?» — серея в лице, говорили в станицах, отходя от листов сводок. Тогда вся временная тишина здесь, в степях, казалась немилой, и дома не находил человек привычного тепла. Часть казачьих полков уже принимала участие в происходивших боях, часть проходила боевое обучение. Царапая подковами наст, одолевали степные пространства донские выносливые кони, и ветер едко задувал казакам под башлыки.

Казачий полк, в который попал Икряников-младший, стоял сначала возле Новочеркасска, потом его перевели в Котельниково. Было начало декабря, и зловещая тишина выжидания простерлась над степью. Но степь, обычно глухая в это время года, была полна движения. На Дону знали, что отброшенные от Ростова немцы готовят к весне или к началу лета удар. Но сейчас решалась судьба Москвы. И судьба эта решилась. У расклеенных листов сводок, повеселевшие и толкая друг друга, толпились казаки.

— Что, попробовал хриц Москвы?

— Ему теперь под Москвой холку намнут!

— Эх, морозцу бы еще побольше, морозцу…

— Там с москвичами сибиряки хорошо работают.

— А казаков там, думаешь, нету? Казак на коне где хочешь пройдет.

— Гутарят — казак с конем теперь в войне не нужен… куда ему с конем против танка? Глупость одна: казак себя уже не в одном бою показал и еще покажет…

Но главное было, что перелом наступил, что Москву не возьмут. Зима стала легче, и легче вдыхала грудь натруженный морозом степной воздух. Все ничего: и мороз, и то, что в покинутом доме осталась казачка с малыми детьми, — лишь бы гнать врага и не дать ему опомниться…

Получив тяжелый удар под Москвой, немцы готовились теперь решить дело на Дону, на Кубани и Волге.

XXIII

Всю долгую зиму холодный степной ветер нес ледяную крупу. Прихваченная морозом, так и не снятая осенью кукуруза звенела жестяными листьями. Безрадостная степь, вся в кисеях ледяной поземки, выла и неслась навстречу путнику. Великое множество людей прошло по ней, обычно безлюдной в это суровое время года. То, пригибаясь к луке седла, раскачивались в мутной мгле на своих крепких низкорослых конях донские казаки; то, будто стадо допотопных животных, двигались закутанные в чехлы тяжелые орудия; то, стреляя из выхлопов застывших моторов, одолевали зимнюю пустыню тракторы, волоча повозки и военные фургоны, крытые брезентом с окошечками. День за днем, останавливаясь только на ночлег, чтобы не сбиться с дороги в степи, двигалось все это в ту сторону, где, готовясь к долгой степной зиме, уже зарывался в мерзлую землю враг.