Страница 49 из 115
Но вместо этого раздался дикий, страшный, нечеловеческий вопль. Это кричала недорезанная Мария Стюарт, которую портач-палач (у нас бы за такой непрофессионализм самому бы палачу голову отрубили) вместо головы треснул по затылку. И еще два раза этот горе-палач мучил бедную королеву, засим ее головка благополучно скатилась на грязные доски эшафота.
Но это еще не все с головой Марии Стюарт. Бывают же в истории такие вот королевы-неудачницы! Так сильно Марии Стюарт, изрядно скомпрометированной при жизни, хотелось в смерти свое королевское достоинство получить, и те писатели, которые представляют ее, божественно красивую, гордо и надменно восходящую на эшафот, не ошиблись: так ей хотелось в ее воображении. Но действительность куда хуже, плюгавее и грязнее. И когда палач поднял голову Марии Стюарт, чтобы показать ее народу, в его руке оказался парик, а голова с короткими седыми волосами, как мячик, покатилась по грязному эшафоту. Злой рок, казалось, и здесь надругался над королевой, осмелившейся земное чувство любви поднять выше королевского долга.
И все эти английские и французские „головорезы“ прямо какими-то дилетантами перед историей предстают. Вы посмотрите только, что такой дилетант-палач вытворял с головой одного осужденного на смерть:
„…в тюрьму к одному заключенному, спокойно игравшему в карты, явились с заявлением, что через два часа он должен умереть. Человека охватила дрожь — полгода о нем не вспоминали, и он считал, что страшная кара миновала его. Около эшафота палач принял страдальца из рук священника, втащил его на помост, привязал к доске и опустил нож. Тяжелый железный треугольник с трудом сдвинулся с места, ежесекундно застревая, пополз вниз и — вот где начинается настоящий ужас — не убил, а только поранил несчастного. Услышав его отчаянный крик, палач растерялся, поднял нож и опустил снова. Нож вторично вонзился в шею мученика, но не перерубил ее. К воплям несчастного присоединились крики толпы. Палач опять подтянул нож кверху, рассчитывая, что третий удар окажется успешным. Ничуть не бывало. Кровь в третий раз хлынула из шеи приговоренного, но голова не отлетела. Короче говоря, пять раз поднимался и опускался нож, пять раз вонзался в шею приговоренного, и после каждого удара приговоренный испускал отчаянный вопль, дергал все еще не снесенной головой и молил о пощаде! Народ, не стерпев этого издевательства, принялся забрасывать палача камнями. Палач соскочил с помоста и спрятался за лошадьми жандармов. Но это еще не все. Осужденный, увидев, что он на эшафоте один, насколько мог поднялся с доски и, стоя так, страшный, залитый кровью, поддерживая наполовину отрубленную голову, которая свешивалась ему на плечо, чуть слышным голосом умолял… кончить. И в этот миг подручный палача, малый лет двадцати, поднялся на эшафот, велел приговоренному лечь ничком, вскочил ему на спину и принялся неумело перерезать остаток шеи чем-то вроде кухонного ножа“[89].
Да, чудовищная это вещь, когда палач своего дела не знает или недобросовестно к нему относится! С похмелья, скажем, топор свой наострить поленится, гильотинку ли толком не смажет или какую еще там другую оплошность допустит, а истории отдувайся! Хорошая хозяйка даже курицу тупым ножом резать не будет, а тут головы срубали без соответствующего к этому приготовления. И совершенно права была вторая жена Генриха VIII Анна Болейн, когда пуще всего не самой казни боялась, сколько недоразумений, с палачами связанных, и тоненьким голоском, перед тем как на эшафот пойти, вот так в своей камере причитала: „Топор ведь у него острый и тяжелый, а шейка у меня такая нежная, тоненькая. Может, не будет, ирод, меня долго мучить“.
И со специальной просьбой к мужу-королю обратилась: прислать ей из Франции (поскольку английским не очень доверяла) хорошего палача. Ну, король, добрая душа, уважил просьбу жены. Из Франции приехал палач — великолепный мастер своего дела и привез с собой не топор, а меч. И этим хорошо наостренным мечом без всяких там проблем голову с первого маху отсек.
Приговоренные к казни жены Генриха VIII всегда обращались с просьбами к батюшке королю-мужу. Так, пятая жена его Катерина Говард, заключенная за измену в Тауэр и приговоренная к отсечению головы, вежливо просила, чтобы, перед тем как ей свою головку на плахе сложить, принесли эту самую плаху в тюремную камеру. Ну, тюремщики притащили тот самый пень, на котором шесть лет тому назад Анна Болейн голову сложила. И Катерина Говард в промежутках между слезами и молениями Богу на этом пне репетировала, как бы ей сподручнее на плаху лечь, не слишком утруждая палача. Как видите, дорогой читатель, тоже мужество немалое проявила, но почему-то историки, расписывая о демоническом ли, истеричном ли смехе Анны Болейн на плахе, забывают о героизме Катерины Говард, прилежной ученицей репетирующей отрубление собственной головки.
А Кассий, который зверски убил мечом Калигулу, сам перед казнью вот так мирно беседовал с палачом: „Браток, есть ли у тебя навык в этом деле?“ На что новоиспеченный палач, раньше рубивший головы только коровам, застенчиво и скромно отвечал: „Не очень. Раньше я работал мясником“. Кассий продолжал беседу: „Тогда у меня к тебе сердечная просьба. Возьми мой меч, он остро наточен, я им самого Калигулу убил. Отруби мне им голову“. Палач обещал исполнить просьбу осужденного и так здорово постарался, что голова Кассия с одного маху упала к его ногам. А жена Калигулы, подставляя свою шею палачам, говорила: „Только не промахнись, режь точно“.
Дорогой наш читатель, мы вполне понимаем опасения осужденных на отрубление головы жертв. Ну кому охота недорезанной курицей еще несколько минут мучиться? И совершенно прав был мудрейший из римских императоров и самый отвратительный внешне Клавдий Тиберий, обещая своим врагам в количестве 220 человек (они были уличены в заговоре против него), что смерть их будет мгновенна, ибо палачи хорошо обучены. Вот это гуманность и профессионализм! Ничего не скажешь!
Но и отрубленным головам покою не давали. Голову великого оратора и философа, но очень несчастного человека Цицерона, которую партач-палач рубил три раза, торжественно поставили на стол, и жена Марка Антония проткнула язык булавкой, говоря: „Вот пусть он теперь заговорит“. Марк Антоний взял голову и правую руку Цицерона и прибил ее на свою кафедру, с которой публично выступал, не для того, конечно, чтобы красноречие великого философа перенять, а чтобы все отныне поняли никчемность жизни тех людей, которые слишком пользуются своей властью.
А золотоволосая красавица Поппея, вторая жена Нерона, решив избавиться от его первой жены Октавии, приказала сначала открыть ей вены, посадить в горячую ванну, а когда та умерла, принесли Поппее мертвую голову. Она положила ее себе на колени, вынула из своих прекрасных волос золотые шпильки, силой открыла замкнутые веки и уколола ими мертвые глаза.
А Агриппина, жена Клавдия Тиберия (четвертая уже), больше нам известная как мать Нерона, свою родственницу Лолию приказала обезглавить и при огромной массе народа, взяв ее за волосы, открыла силой ей рот и хладнокровно оповестила собравшихся: „Да, это она. Вот ее золотые зубы, которые ей сделал александрийский дантист, чтобы у нее челюсть не западала“.
А вот, дорогой читатель, следующая „сентиментальная“ картина: старушка-мать держит на коленях отрубленную голову своего сына в окружении малолетних детей, с ног до головы измазанных кровью.
Это французский король Людовик XI, перед тем как отрубить голову герцогу Немурскому, приказал поставить его детей близко от эшафота, чтобы кровь отца обрызгала их.
Своеобразное отношение к отрубленным головам своих любовников проявляла и королева Марго, незадачливая жена Генриха IV и прекрасная куртизанка. Мы уже рассказывали вам, дорогой читатель, как она на пояске носила жестяную коробочку с засушенными сердцами своих возлюбленных. А ее мать Катерина Медичи носила кожу младенца на шее в ладанке, надеясь, что она сохранит ее. Королева Марго со своей подругой, у которой тоже любовника убили, пробирается на кладбище, дрожа от страха и предутренней свежести, выкапывает труп любимого и, завернув его голову в свою юбку, возвращается во дворец — оплакивать свою утрату в более комфортабельных условиях. Но не все отрубленные головы своих любовников она так обожала. Некоторые ненавидела. Однажды в Булонском лесу, где она встречалась со своим очередным любовником, на подножку ее кареты вскакивает восемнадцатилетний юноша, прежний ее любовник, и в порыве ревности убивает ее спутника. Несмотря на ужас происходящего, Марго не растерялась: юбку задрала, быстро подвязку с ноги стянула и, подавая ее придворным, приказывает: „Повесьте его“. Ну, придворные не решились на подвязке дамской ревнивца вздернуть, суду предали. И этому любовнику отрубили на эшафоте голову. Так на эту отрубленную голову Марго даже не взглянула.
89
В. Гюго. Собрание сочинений, Т. 1. М. 1972 г., стр. 101.