mediatores

Антоновна

-- Выносите меня, святые угодники! -- прошептал я. -- Так Ты -- действительно Света?

Разыскав ближайшую ухоженную могилку, мы бесстрашно прошли внутрь её ограды, сели за столик для поминок, и девушка принялась мне рассказывать историю, которую я кратко изложил ниже.

В семье Ивановых росли две дочки. Старшая -- весёлая, озорная девчонка без царя в голове, -- окончила сельскую школу, уехала в областной центр, в городе поступила в техникум. Младшая -- тихая, скромная, набожная, словно испуганная жизнью девочка -- всё ещё училась в одиннадцатом классе и дружила с мальчиком, сидевшим с ним за одной партой. Дружба, вопреки робости девочки, превратилась в юношескую любовь: случились уже и письма, и провожания домой, и первые поцелуи.

На зимние каникулы старшая дочь приехала к родителям. Младшая, не чуя беды, познакомила её со своим мальчиком. Старшая, даром что любила сестрёнку и ей зла не желала, по молодой беспечности вскружила мальчишке голову, да и сама увлеклась.

Младшая, не в силах вынести огорчения, одним утром ушла из дому бродить по замёрзшей Волге. Та зима была недостаточно холодной: у берега лёд треснул... Тело обнаружили через два дня.

После мучительной ночи, после едва не выплаканных глаз старшая дочь решила: она виновата в гибели сестрёнки -- она и искупит эту вину, продолжив её жизнь. Паспорт свой она спрячет, от своей личности откажется и отныне навсегда превратится в пугливую, болезненную, мечтательную, религиозную Лену Иванову.

Мама втайне была рада: младшую она любила больше, и даже внушила себе, что это именно старшая её утонула, а младшая доченька осталась жива. Родительская тоска по младшей дочери и стремление утишить эту тоску тоже подтолкнули девушку к её странной метаморфозе. Меж тем что-то неладное творилось с "младшенькой": не прекращалось её расстройство, уже настоящее душевное расстройство, с неожиданными переходами настроения от апатичного до истерично-оживлённого, со странными идеями, странной речью и странным поведением. Пришлось девочке, вместо того чтобы заканчивать одиннадцатый класс, отправиться на лечение в детское отделение областной психиатрической больницы. В больнице её приметил зоркий глаз игуменьи. Остальная история мне уже известна.

-- А ещё, -- неожиданно закончила рассказ Света, -- будет забавно, если выяснится, что я всё же именно Лена!

-- Как ты можешь быть Леной, если та утонула?

-- Может быть, это именно Света утонула, как мама себе внушила...

-- И... что тогда? -- спросил я глуповато.

-- А ничего! -- рассмеялась она. -- "Лена" закончилась, её больше нет, аминь! Знаешь, чему я научилась за два года монастырской жизни? Человек есть только то, во что он верит. Только это, больше ничего!

Девушка задумалась и серьёзно прибавила:

-- Разумеется, я не Лена, но Лена во мне тоже была. Когда я захотела продолжить жизнь сестры, мне потребовалось уничтожить или хотя бы подавить себя прежнюю. Так во мне появились две части: я бывшая и я та, которой хотела бы быть Лена. Кто знает: вдруг её неуспокоившаяся душа и вправду во мне воплотилась... Жить так мучительно, мой первый диагноз как раз и был связан с этим раздвоением. Монастырь мне пришёлся впору, точней, не мне, а "Лене": ей нравилось быть монахиней, а на время воплощений она научилась уходить, прятаться, поэтому сестра Иоанна была отличной посредницей. За два года в монастыре я себя прежнюю не только "победила", но почти и совсем забыла. Или думала так... Но вот пришёл Ты, и, слушая в первый раз о Твоей Авроре, я поняла, что очень хочу её воплотить, потому что чем-то -- даже многим! -- она похожа на меня прежнюю. А после, когда пришла к Тебе в гостиницу, когда увидела Твой восторг, Твоё восхищение, Твою любовь, я захотела её не отпускать, оставить внутри себя. Ради Тебя, и ради себя тоже. Это оказалось для меня совсем несложным, и не потому, что у меня какие-то выдающиеся духовные способности, нет! Просто я её и сама полюбила: как то, кем бы я могла быть, как лучшее во мне. Потом мне стало очень обидно от того, что Ты...

-- ...Не захотел принять Тебя в Твоей слабости, -- догадался я.

-- Верно, -- кивнула девушка. -- Тогда "Лена" внутри меня снова взяла верх и принялась послушно выполнять монастырские команды, написанные на карточках, а я даже не пыталась бороться с ней, просто наблюдала за всем этим с тихим ужасом: ради чего мне было бы бороться? Но Ты выдержал это всё: я поняла, что Ты готов во мне любить обе части. Готов отказаться от "невест", готов прилюдно опозорить себя... Все разговоры в соседней комнате я слышала. А "Лена" всё сопротивлялась: она говорила мне, что не верит в Твою любовь и что ей эта любовь не нужна, да и мне она не нужна тоже. Мне приходилось покоряться: я ведь ещё раньше дала ей слово отказаться от себя, я не могла его нарушить! Когда Ты вошёл ко мне поздно ночью -- или было уже утро? -- я не спала, слушала очень внимательно. И вот тогда случилось самое удивительное: "Лена" сдалась. Она поняла, что я не могу уничтожиться, что я хочу любить и быть любимой. Она простила мне всё -- и покинула меня. Как-то она поняла, что это стихотворение -- реквием. Когда читают реквием, это означает, что пора душе отделяться от тела. И она послушалась: моя сестрёнка всегда была послушной. А я так привыкла жить эти годы вместе с ней, что от этого толчка во мне всё сотряслось, и я ненадолго всё позабыла... Вот и разгадка!

-- Выходит, -- рассмеялся я, -- Арнольд не ошибся, когда решил свести вместе двух людей с одинаковыми диагнозами!

-- Похоже... Но я не хочу о нём думать и, надеюсь, не увижу его никогда больше! -- улыбнулась Света. -- Где, говоришь Ты, визитка того дяденьки, который мне предлагал церковную карьеру? Думаю, у ордена остался передо мною должок...

XXVI

Голос, ответивший по телефону, оказался "личным секретарём Его высокопреподобия": нам назначили "аудиенцию" на четыре часа дня в люксовом номере одной из городских гостиниц.

Номер имел широкую прихожую, в которой субтильный секретарь велел нам подождать и ушёл "с докладом". Двери? между прихожей и гостиной не было, оттого мы успели услышать кусочек препирательства между клириками.

-- ...Нормы! Нормы, против которых Вы погрешили! -- звучал мужской голос.

-- Разве это уставные нормы? Назовите мне параграф Устава, и мы о нём поговорим! -- отвечал женский.

-- Это нормы христианской совести!

-- У меня, Ваше высокопреподобие, нет совести. Если у человека нет личности, как у него может быть совесть? Я -- tabula rasa, на которой Господу угодно чертить свою волю. Я -- чистая страница, прозрачная вода, пустой кувшин, мягкая глина в пальцах Творца. Или Вы забыли Credo mediatorum?

Секретарь прервал спор и доложил о нас. Говорящие тут же смущённо смолкли. Через полминуты нам позволили войти.

В просторной гостиной имелся диванчик, креслица и стол в стиле бидермейер, впрочем, явно современного изготовления: никакой выразительной древности в них не чувствовалось. Стол теперь занимали подшивки документов в архивных папках и отдельные бумаги без папок: инспекция, похоже, шла полным ходом, и госпожа аббатиса (она стояла тут же, скрестив руки на груди, сжав губы, строго глядя на нас) видимо, получала не первый нагоняй. Министр ордена, вольготно рассевшийся в кресле, указал нам на диванчик и жестом велел игуменье тоже присесть в одно из кресел. Оглядев Свету (девушка была в нарядном платье), он слегка нахмурился:

-- Вы как-то подозрительно легкомысленно смотритесь, сестра Иоанна...