mediatores

-- Если бы не было этого часика, Лена, я бы тебе даже дверь не открыл...

-- ...И тем более не позволил бы посмотреть на твоё сокровище. Спасибо тебе, милый, за этот часик! Не знаю, с кем я и где буду, но этот часик я вспомню -- и мне уже станет посветлей. Я пойду, хорошо? А то куда же годится, если я сейчас у тебя разревусь на плече? -- Лена улыбнулась сквозь слёзы.

-- Куда ты пойдёшь? -- испугался я. -- Как ты из этой глуши доберёшься домой?

-- Доберусь: я дойду до села, которое на шоссе, там должны ходить автобусы. А то остановлю попутку. Или лучше всего ещё по-другому сделаю: позвоню Арнольду Ивановичу. Он мне, пока я гуляла, написал сообщение, обещал забрать отсюда. Много чего и кроме этого обещал... Он, кажется, ко мне неровно дышит. А я -- что ты думаешь? -- я не против! Фамилия "Шёнграбен" звучит гораздо лучше, чем "Петрова"...

-- Позволь мне хотя бы проводить тебя до села, -- предложил я.

Лена кивнула. Мы вместе вышли из дому, я запер дверь.

Не обменявшись ни словом, мы дошли до большой деревни, лежащей на трассе. По дороге Лена действительно позвонила Арнольду и уговорилась о том, что он заберёт её с деревенской автобусной остановки. Похоже, она и вправду его успела покорить.

На остановке автобуса мы распрощались.

XXIII

Было уже очень поздно, когда я вернулся к дому Арнольда. Снег перестал, небо прояснилось, взошла луна.

Долгий этот день с его множеством встреч и волнений совсем измотал меня. И не в одной усталости было дело: я будто за один день постарел на несколько лет.

Как вообще случилось, что я полюбил эту далёкую от меня, будто с другой планеты явившуюся девушку?

И полюбил ли? Именно ли её -- или только воплощённую ей?

Но как же ещё, если не любовью, назвать то, ради чего человек готов рассориться со всеми близкими, возвести сам на себя наговор, на что готов тратить время, здоровье, жизнь, и притом без всякой пользы и результата?

Наивная картина семейного счастья с молодой красавицей исключалась, но уже не о семейном счастье я думал. Хотя бы помочь, хотя бы оказаться нелишним! Положим, я сумею направить девушку в частную клинику, сумею оплатить несколько месяцев лечения (на большее денег у меня не хватит). Только разве клиника ей нужна, когда она здорова? От чего её лечить: от равнодушия к жизни, от желания повернуться к этой жизни спиной? Это не лечится ни медикаментозно, ни психотерапевтически... Нет, только монастырь для сестры Иоанны будет благотворен. Но какой? Из местной обители Mediatores её изгнали, а в женский православный монастырь, пожалуй, не возьмут, когда узнают, что она -- католичка... Да ведь у неё и документов с собой нет! Все документы остались в клинике... Изготовить фальшивые? Это, пожалуй, стСит безумных денег. Но и ради чего, когда девушка совершенно равнодушна к тому, где будет жить? И ко мне она тоже равнодушна, даже просто по-человечески.

Шумел огонь в печи, я ходил взад и вперёд по маленькой кухне, думал -- и не видел никакого решения. Что бы я ни решил, из дома утром следовало выезжать: Арнольд позволил мне оставаться здесь только один день. Правда, есть надежда, что моя бывшая невеста его умилостивит... Присев на скамью, где сидела Лена Петрова, я, как она, прислонился к печи спиной и, изморённый, задремал...

Я проснулся где-то в середине ночи, ближе к утру. В доме было тихо и темно: электрическая лампочка на кухне перегорела.

Затеплив свечу, осторожно ступая, я вошёл в жилую комнату и, поставив светильник на пол, опустился на колени рядом с постелью сестры Иоанны. Та продолжала спать в той же ровной, безмятежной, бездвижной позе уснувшей пушкинской царевны. Ресницы её чуть дрогнули, когда я оказался рядом, но глаза не открылись.

Внезапно я понял, что и у меня, грешного человека, есть своё служение, и что у этого служения есть его формы. С неутомимым ходом планет продолжают класть земные поклоны честны?е братья и сестры, возносят потиры иереи и пресвитеры, торжествуют в духовной славе архипастыри, плетут хитроумную сеть интриг церковные иерархи, воспламеняют сердца проповедники, возглашают гласы клирошане, алтарники безмолвно возжигают свечи, седенькие дьяконы бормочут акафисты. И для меня тоже написан акафист -- я знаю его наизусть. Не формула воплощения, нет! Наивно надеяться угадать эту формулу из сотен миллиардов написанных людьми стихов. Не заклинание -- скорее, реквием.

В полной тишине зазвучал мой голос. Как за двадцать лет до меня пожилой актёр читал ту же поэму усопшей любимой, так и я сейчас слагал своё словесное поклонение спящей, кроткой девочке, отвернувшейся от жизни, великой актрисе.

Я знаю: любил Тебя в тысяче форм, под сотней имён,

В рожденьи любом, за столетьем столетие, вечно.

Я в сердце своём творил и творю ожерелье стихов,

Что Ты на себе в различных Твоих воплощеньях несёшь

В рожденьи любом, за столетьем столетие, вечно.

Преданья любви услышав опять с их тоскою веков,

Сказания те, что люди хранят бесконечно,

В былое гляжу -- в конце всех времён я вижу Тебя:

Идёшь сквозь века, как свет от звезды проходит сквозь мрак,

Ты образом стала, который запомню навечно.

Несёт нас поток, который начало в той дали берёт,

Где время само и любовь родились, бесконечны.

Мы сотни любовных ролей сыграли, и в каждой была

Встреч сладость всё та же и горькие заново слёзы разлук.

Любовь так стара, но обновляется вечно.

Всё это у ног Твоих возлежит, завершилось в Тебе:

Любовь всех людей, из всех времён бесконечных,

Всеобщее счастье, всеобщее горе, всемирная жизнь,

Всех любящих чувства с единою нашей любовью слились,

В песне любой, ныне и впредь, бесконечно.