mediatores

-- Александр Фёдорович Вас ожидает на собеседовании завтра, в одиннадцать утра, -- сообщили мне лаконично.

В одиннадцать утра! И это когда у меня уже стояла в расписании лекция у первого курса в четверть одиннадцатого!

Можно было бы позвонить старосте, чтобы незаметно отменить лекцию, в любой другой день можно было бы сделать это... но не первого сентября! Откуда бы у меня первого сентября сыскался телефон старосты, да особенно старосты первого курса! Ну что же, решил я, надо выбирать. Пан или пропал.

Я ещё подойти к зданию Департамента образования не успел в ту среду, как мой телефон надрывно затрезвонил. На другом конце была Матвеичева, новый заместитель декана исторического факультета. Эту женщину за её достаточно плебейские манеры я, признаться, терпеть не мог.

-- Владимир Николаевич, куда Вы испарились?! -- начала она с места в карьер.

-- Я не испарился, Наталья Станиславовна, а ещё пребываю в твёрдом виде, -- нашёлся я.

-- Вы на полчаса опоздали на лекцию!

-- У меня приступ, -- попробовал я отовраться. -- Острая кишечная колика.

-- Я понимаю, что приступ, но Вы всё это время не могли позвонить?!

-- Наталья Станиславовна, я увольняюсь, -- сказал я просто. -- Наш дальнейший разговор в этой связи имеет смысл?

-- Даже если Вы увольняетесь, то это не повод не являться на работу! -- вспылила она, ещё не вполне осознав сказанное. -- Вы обязаны быть на рабочем месте!

-- А не то что? -- иронично уточнил я. -- А не то Вы меня уволите?

Помолчав, заместитель декана бросила трубку.

Александр Фёдорович обрадовал меня тем, что мою кандидатуру в качестве исполняющего обязанности директора он утверждает, что приставка "и. о." сохранится за мной всё время трёхмесячного испытательного срока, что трудовой контракт со мной сейчас заключается лишь на год и что весь этот год, по сути, мне следует считать испытательным.

-- Не боитесь? -- прибавил он, помолчав.

-- Нет! -- едва не крикнул я: у меня просто крылья выросли от новости. -- Извините.... Нет!

-- Да, -- усмехнулся он. -- Алёша Попович так и горит решимостью сносить голову Змию бесхозяйственности, прогулов и прочих нарушений трудовой дисциплины. (Я густо покраснел.) Ну, с Богом! С Богом!

V

Я перехожу к тому не самому длинному (четыре с половиной года) и теперь, думается мне, к хорошему, к худому ли, но бесповоротно завершившемуся периоду своей жизни, о котором мне не очень приятно повествовать. Не мучительно, как об ином, а вот именно что просто не совсем приятно. Он был полностью прозаичен, этот период, и я в нём себя проявлял просто в качестве управленца, одного из огромной армии директоров муниципальных образовательных учреждений, причём проявлял себя, возможно, не с лучшей стороны, и я не собственные управленческие решения имею в виду, а мои нравственные качества. Не исключаю, что любая должность является своего рода компромиссом с нравственностью. Может быть, это не так у людей огромной нравственной силы и чистоты, у кого-то вроде Махатмы Ганди, но у людей вроде меня, не святых, это почти всегда обязательно так. Напоминаю, что я проработал на должности директора четыре года с половиной, и если вначале ещё чувствовал её некоторую для себя чужеродность (первое время, просыпаясь по утрам, я себя спрашивал: Кто я? Директор школы? Правда? -- и это сомнение наполняло не радостью, а страхом), то потСм уже вовсе со своей должностью сроднился. Меня находили хорошим директором, меня умеренно похваливало начальство, мне туманно намекали на повышение через пару лет. А ведь "ненормальный" директор и двух месяцев бы не прослужил, пожалуй. Следовательно, никем не замечалась неестественность этого насквозь земного поста (что не в укор директорам говорится) для бывшего идеалиста и санньясина; следовательно, и я сам все эти годы (только за малым исключением последнего) не ощущал никакой неестественности. Я постепенно стал "насквозь администратором", прирос к этой шкуре полностью. Зачем, спрашивается, сейчас вспоминать бывшее за эти четыре года, если вспоминать не приносит никакой особой радости? Почему не ограничиться одним лаконичным абзацем, или уж подробным абзацем, но всё-таки одним, зачем нужно несколько дальнейших глав посвящать прозе директорства? Я ведь пишу в первую очередь для себя! Что ж, именно потому, что делаю так, мне стСит вспомнить, ещё раз напомнить самому себе, как совершилось моё "воплощение в администратора", какие подробности оно имело. Эти подробности кажутся мне -- сейчас -- настолько маловажными, что, может быть, я их вскоре забуду и через несколько лет стану смотреть на себя ещё недавнего как на диковинное, инопланетное существо. Именно таким взглядом, жалостливо-презрительным, современный немец глядит на ужасы национал-социализма, а современный русский, особенно русский из когорты "креативного класса" -- на "помчаша красная д?вкы половецкыя, а съ ними злато, и паволоки, и драг╕я оксамиты" и прочие жестокости "Слова о полку Игореве". Но "Слово о полку Игореве" есть часть нашей национальной истории, а моя служба в муниципальном образовательном учреждении -- часть моей личной истории. Современность учит нас, что нации, стыдящиеся своей истории и не решающиеся на неё смотреть широко открытыми глазами, боящиеся признать духовную связь настоящего и бывшего, вступают на тот путь, в конце которого их ожидает самоубийство.

Первый год моей директорской службы, вопреки предсказаниям Александра Фёдоровича, не был самым сложным, просто потому, что был он тренировочным. Я приглядывался к сотрудникам, а они -- ко мне. Почти сразу (и снова -- против ожидания) у меня установились тёплые отношения с "непедагогическими работниками": двумя бухгалтерами учреждения, двумя поварами пищеблока (наша школа обеспечивала учащихся полноценным горячим питанием, хотя во многих имеется просто буфет), медицинской сестрой, завхозом, рабочим по комплексному обслуживанию здания, техническими служащими, дворниками, сторожами. Не то чтобы эти отношения были полностью идиллическими, доходило не раз до взаимного недовольства, но всем этим людям, сформированным в советское время, даже в голову не забредало оспорить моего "начальства". Они знали твёрдо, что директор, даже новоиспечённый и совсем молодой, может наложить порицание, может распекать у себя в кабинете, закрывшись с работником на ключ, может выбранить прилюдно, может лишить премии, может, в итоге, уволить, а с их квалификацией и в их возрасте работу будет найти непросто. Это не вполне относилось к бухгалтерам, людям с высшим образованием, которые теоретически могли из муниципального учреждения уйти в частный бизнес... но вот ведь не ушли, значит, имели причины оставаться? Кроме того, с бухгалтерами мне было не о чем ссориться: я никак не мог значительно испортить им жизнь и никак не мог её значительно улучшить. Никому из "непедагогических работников" и в ум не могло бы взойти плести против меня хитроумную интригу, копать под меня яму, в которую я мог бы свалиться, по той простой причине, что технические служащие и медсёстры директорами школ не становятся, как не становятся ими, кроме редчайших исключений, и бухгалтеры.

За сотрудниками оставалось право выдать возмущённую тираду или, наоборот, бабскими слезами поплакаться на свою горькую долю. Отмечу на полях, что кроме меня в трудовом коллективе школы числилось только пятеро мужчин: рабочий по комплексному обслуживанию, учитель труда и основ безопасности жизни (отставной офицер, как это сплошь и рядом бывает), учитель физкультуры, учитель мировой художественной культуры, молодой парнишка с густыми курчавыми волосами, да один из дворников и по совместительству сторожей, которого я и видел-то всего пару раз. Даже завхоз была женщиной.