Страница 11 из 140
Она доставала рюмки, тарелки, расставляла на столе, старательно не поднимая глаз, а Савостьянов, видимо, продолжал смотреть на нее — и жаркий румянец вдруг ударил сквозь смуглость ее кожи.
— Тань, ты знаешь, какую ужасную новость нам Паша рассказал? Ксану убили. Ну Ксану же! Мартынову! У меня в политехе была.
Она, выпрямившись, смотрела на мужа, но смысл слов с трудом доходил до нее, это было заметно. Не тем она была сейчас взволнована.
«Да, Андрей Тимофеевич, — подумал Павел, — подслеповат ты несколько. У них, я думаю, роман созревает, и не сегодня начавшийся».
— Ксана? — вспомнила наконец она. — Эта девочка? Какой ужас. Это правда, Павлуша?
Павел пожал плечами.
— Какой ужас! — повторила она, уходя на кухню.
— А не вредно ли? — спросил Павел, кивая на свою рюмку. — Для моего катара?
— В меру. Все болезни начинаются от нарушения меры, — с готовностью, словно ожидая вопроса, ответил Савостьянов. — Кроме того, без серьезных анализов ничего нельзя сказать определенно. То, что я сказал — сугубо личное и сугубо предварительное суждение. Конечно, какая-то дисфункция, несомненно, есть, но это даже может и не быть катаром. Так что не волнуйтесь прежде времени!
— Я, между прочим, в отца — мнительный. Вот вы мне сказали, что, может быть, даже ничего и нет — и я совсем не чувствую ничего.
— Вот это зря. И разве на вашей работе можно быть мнительным? Возомните кого-то преступником, попробуй, докажи он потом, что, как говорится, не верблюд.
— Это всегда доказывается.
— Иногда — с запозданием. Лет, скажем, на двадцать.
— Сейчас другие времена.
— Да, времена другие. Люди те же.
— Нет. И люди другие. Честный человек нынче, даже вовлеченный в следствие, может быть спокоен. И — не волноваться.
Случайно вырвалась эта интонация: «И — не волноваться. (Как вы, например, сейчас.)»
Тот даже несколько отпрянул. Помедлил, глядя на рюмку в руке:
— Ну что ж! Давайте выпьем за принципиально новые времена!
Выпили. Павел заметил вдруг, что Савостьянов, не скрываясь, следит за тем, как он пьет.
— А сейчас? — спросил доктор. — Когда выпили, никаких посторонних ощущений не чувствуете?
Павел прислушался.
— Вроде бы вот здесь… немного…
— Ну, ничего, ничего… Завтра время будет — заходите ко мне. Железнодорожная больница, двадцатый кабинет, второй этаж. Лучше где-нибудь после обеда, около трех.
— Слушай, Павел, как это произошло? — Андрей уныло сидел над пустой рюмкой и вдруг поднял страдающие глаза. — Я все никак не могу очухаться.
— Ты об этой девочке? — с рассеянным удивлением спросил Павел. — Никто ничего пока не знает. Видимо, заманили в пустой дом, изнасиловали, а потом зарубили. Это на Красногвардейской, барак за «Гастрономом». Вы-то должны его знать — видно из больницы, — обратился он к Савостьянову.
Тот пожал плечами:
— Никогда не хожу по Красногвардейской. А окна у меня — на вокзал.
— Там большие трудности были — все-таки две недели она лежала в жаркой комнате. Ну, ты представляешь, с чем пришлось экспертам работать.
Андрея вдруг повело какой-то замысловатой судорогой. Он вскочил со стула, пошел почему-то в угол. Стал там сиротливо курить, вздыхая время от времени, громко и печально, как лошадь.
— Ну, как ваши успехи на ниве просвещения, Танечка? — услышал Павел.
Савостьянов разговаривал с Таней, которая вернулась из кухни и скромно села возле проигрывателя, перебирая пластинки.
— А никаких! — Она засмеялась. — У меня каникулы!
— Господи! — воскликнул с завистью Савостьянов. — Устройте меня к себе, чтобы я тоже мог по три месяца в году гулять!
— С удовольствием. Нам как раз очень не хватает мужчин-учителей.
Ну и так далее, в том же роде, пустяковые слова, которые говорят о чем угодно, но только не о том, что совершается сейчас между ними.
— Давайте-ка лучше выпьем, — через некоторое время оживленно сказала Таня, подходя к столу.
Павел показал глазами на печально стоящего в углу Андрея. Таня скорчила гримаску, ей сейчас все было нипочем:
— А-а… Он теперь долго еще не отойдет. Такой у него с ней роман был, прямо-таки тютчевский, и вдруг… Как все-таки страшно жить в этом мире! И все-таки неплохо жить, правда? — обратилась она к Савостьянову, который тоже подошел к столу и безотрывно стал глядеть ей в лицо.
— Правда, Таня. Лучше быть веселым и живым, чем грустным и мертвым.
Она рассмеялась. Павел подумал о докторе: все-таки со стороны, когда молчишь, ты производишь большее впечатление.
Они выпили. Таня и Савостьянов как-то очень многозначительно чокнулись перед этим. Даже в тонюсеньком звоне хрусталя, как это ни удивительно, явственно прозвучала интимная нотка, — большой он, видать, был мастер совращать с пути истинного… И где уж поэтически настроенной девчонке было не сомлеть в соседстве с этаким-то сердцеедом!
Андрей вдруг торопливо подошел к столу, ни на кого не глядя, суетливо налил водки в фужер, выпил. Лицо его было раздражено тоской. Отошел, но тут же вернулся, снова налил и ожесточенно выпил. Он тяжело дышал.
— Остановись, Андрей! — сказала ему жена не очень-то настойчиво.
Он посмотрел на нее отстраненным, слегка даже неприязненным взглядом, промолчал.
— У них что — серьезный был роман? — поинтересовался Савостьянов.
— Куда уж серьезней! До полчетвертого ночи он ей искусство версификации преподавал.
— Ты думаешь, я не слышу? Я слышу! — повернулся Боголюбов. — Он был уже пьян. — Ты не имеешь представления! Ты не смеешь! И поэтому молчи… — Он уже еле шевелил языком.
— Не имею, не имею… — Таня проворно подошла к нему, обняла за спину. — Никакого представления не имею. Пойдем, ляжешь. Ну что ж теперь делать? Ее не вернешь…
Андрей вдруг пьяно захныкал и покорно пошел, куда его вела Таня.
— Не вернешь… Это-то и ужасно. Ничего уже не вернешь. Не-об-ра-ти-мо!
Через пару минут она вышла к ним, весело сообщила:
— Все! Теперь будет дрыхнуть до утра. Проснется, вспомнит, и снова… И так будет, как в сказке, — ровно три дня и три ночи.
И сказано это, подумал Павел, не для меня.
Он почувствовал себя третьим. Нужно было уходить. «От того, что должно произойти, я Андрея так и так не уберегу,» — подумал Павел.
— Простите, друзья! — оживленно сказал он. — Мне пора идти! Валентина, наверняка, уже приготовила для меня скалку.
— Пожалуй, и я двину… — для приличия сказал Савостьянов.
— А вам-то куда торопиться? — почти властно, почти вульгарно спросила Таня. — У Павла — дом, жена ревнивая, а у вас?
— А у меня — вы правы, Танечка, — холодные угли в очаге, жесткая койка под солдатским одеялом и прожженный абажур на лампе.
— Бедняжечка… — не удержалась Таня и посмотрела на него нежно. — Я вас хоть хорошим кофе угощу.
Павел возился с замком, а они стояли и смотрели — будто хозяева, которые провожают гостя.
Он открыл, повернулся еще раз сказать «до свидания» и заметил, что они стоят уже тесно друг к другу, и рука Савостьянова лежит на ее спине.
«Все-таки свинство, что я ухожу, — подумал он еще раз, — но, во-первых, это, как сказал Андрюша, уже необратимо, а во-вторых, нельзя мне сейчас портить с ним отношения — не дано мне такого права! И все-таки — свинство».
Из виларовского совхоза приехал Витя Макеев — с попутной машиной, рано утром — и заявился к Павлу домой.
— Простите, ради Бога, Пал Николаич! Утерпеть не мог! — проговорил он загодя приготовленную фразу, когда двери открыл заспанный и недовольный его начальник.
— Заходи! — кратко ответил Павел и, не оглядываясь, пошел внутрь квартиры. Макеев робко последовал за ним, уже отчаянно кляня себя за столь раннее вторжение.
Павел Николаевич Игумнов, сам себя относивший к разряду «сов», считал утро, особенно раннее, наиболее труднопреодолимой частью суток. Макеев просто не знал об этом.