Анкета

Но, бывало, трудился и весь день, с утра до вечера — когда кончилась пыль, когда первые мокрые снегопады осени обернулись заморозками и гололедицей. Юрий не посыпал лед песком или солью: от песка — грязь, от соли портится обувь и экология, он скалывал лед специальным приспособлением: металлическое рубило на длинной деревянной ручке, скалывал, причем осторожно, чтобы не щербатить асфальт.

Он работал так, что даже начальник его, пожилой и тертый жизненным опытом, циничный поневоле домоуправ Игнат Сергеич, стеснялся его и обходил стороною.

Но однажды — в канун бывшего праздника Седьмое Ноября, подошел, дыхнул скромным перегаром — теплым, уютным, домашним — и сказал:

— Знаешь, а я ведь партбилет не выкинул. Храню. Ведь должно быть что-то у человека… Сохраняться что-то… Понимаешь?

Юрий кивнул, не прерывая работы.

— Если б все так трудились, где б мы давно уже были! — горестно вздохнул Игнат Сергеевич. И пошел было, но остановился, потоптался, вернулся.

— Про партбилет это я так. Шучу.

И хихикнул.

Как ни старался Юрий, но осень того года была очень уж капризной: в ночь дождит, утром заморозки, — и гололедных мест на его участке оставалось немало — не успевал. На таком месте и поскользнулась однажды мамаша с ребенком — прямо перед глазами Юрия. Он бросил свой ледоруб, подбежал к ней, помог подняться.

— Не ушиблись?

— Работнички чертовы, — сказала женщина. — Не тротуар, а каток!

— Че ты, мам? Че ты? — тянул ее за руку пяти-шестилетний сынишка, не понимающий еще чужой боли. — Че ты? Пошли! — Наверное, он спешил к каким-то домашним играм после постылого детского сада, к телевизору, к вкусному маминому ужину. И досадовал, что мама медлит.

Но она ступила раз — и охнула.

— Если перелом — в суд подам, — сказала она. Но беззлобно. Пожалуй, даже с некоторой иронией.

— Я вас провожу, — сказал Юрий.

— Да уж будьте любезны.

Мальчик насупился. Он рассердился на маму. Он вырвал свою ручонку из ее руки и шел сбоку, глядя в сторону.

Жила женщина на улице с милым названьем Дубки, в одном из двенадцатиэтажных панельных домов, что торчали в ряд, друг другу в затылок; летом их уродливость как-то скрадывалась окружающей зеленью, а голой осенью выступала тоскливо — и каждый дом казался одиноким, несмотря на близкое соседство других домов — причем, по-своему одиноким, особо одиноким — несмотря на полную схожесть с другими домами.

Поднялись в лифте на десятый этаж.

У двери Юрий сказал, стесняясь заходить в чужое жилище:

— Ну, теперь сумеете. По стеночке… Врача вызовите обязательно.

— Да. Спасибо. До свидания.

Женщина открыла дверь и запрыгала вдоль стены на одной ноге.

Юрий видел потом, как приезжала «скорая помощь», женщину увезли.

Он караулил.

Он увидел, как ее привезли — в тот же день, с загипсованной ногой. Значит, перелом все-таки. А живет, похоже, одна, без мужа, без отца-матери. С сыном.

На другой день ее сын бродил по пустому двору. Ковырял палкой землю, бил ею по деревьям, в кошку запустил.

Юрий подошел к нему.

— Как тебя зовут, мальчик?

— Никак.

— Так не бывает, чтобы никак. Меня вот дядя Юра зовут.

— А меня никак.

— Никита, домой! — послышался голос.

Юрий поднял голову. Женщина стояла на балконе, опираясь на костыль, запахиваясь в кроличью шубейку. — Домой, ты слышишь?

— Щас, — негромко и недовольно ответил Никита.

— Ты идешь или нет?

— Иду, — не повышая голоса сказал Никита, не трогаясь с места.

— Мы тут разговариваем! — крикнул Юрий.

— Никита, я кому сказала? — не вступила в общение женщина.

— Господи ты боже мой! — недовольно сказал Никита. — Обязательно орать на весь двор.

— Ты неправильно говоришь, Никита. Нехорошо. С мамой так не говорят, — сказал Юрий.

— Тебя не спросили.

— Давай я тебя провожу.

— Обойдусь, — сказал Никита — и отправился домой.

Юрий работал без отдыха до полудня, работой избывая глупые свои мысли, но не избыл. Решился. Поднялся на десятый этаж, позвонил.

Послышался стук костылей.

Женщина открыла, посмотрела вопросительно — не здороваясь.

— Вы извините, пожалуйста, — сказал Юрий. — Я подумал. Может, вам что нужно? В магазин за продуктами, ну и… Я бы сходил.

— Мне помогает соседка.

— Как хотите. Я ведь… А почему вы… ну… настороженная какая-то?

— Вам-то что?

— Да нет… Но я ведь, ну, как бы это… Я от души.

— Не бойтесь, жаловаться я на вас не буду.

— Да хоть жалуйтесь. Я просто…

— Что просто?

— Господи, вы так говорите… Будто я не знаю… А я просто…

— Что просто? Вам времени девать некуда? До свидания.

— Я просто… Просто нравитесь вы мне, — осмелел Юрий и поднял на женщину свои глаза. Жалкие у него были глаза, он словно забыл, что стал иным, он чувствовал себя сейчас нищим, сидящим в грязи, немытым вонючим нищим, который, вдруг обнаглев, проходящей мимо молодой, красивой, чистой, здоровой женщине делает предложенье любви — обнаглев, но без наглости, а так, будто подаянье просит.

Женщина его жалким глазам удивилась. Она ж не дура была и видела что перед нею то, что называют люмпен-интеллигентом, дворник с образованием — мало ли таких в Москве! — мужчина хорошего возраста с неглупым лицом — и довольно приятным, надо сказать, если уж о внешности. И с этой его внешностью его робость как-то не гармонирует. Хотя, возможно, у него просто подходы такие. Но почему бы не допустить, что человек без всякой задней мысли хочет помочь? Живет, предположим, тоже один. Женщина в беду попала — тоже внешности приятной, между прочим, вот он и обрадовался случаю свести знакомство. Обычные человеческие дела, зачем подозревать что-то?

И Юрий вскоре ежедневно ходил в магазин за продуктами, он провожал сына Никиту в детский садик — все же лучше среди детей быть, чем дома с больной матерью сидеть, он захаживал к Ларисе — так ее звали — попить чаю, поговорить, она ему потихоньку-помаленьку свою жизнь рассказала, а он ей — свою. Правда, приврал кое-что, присочинил, очень уж не хотелось, чтобы она знала его нищенское и алкогольное прошлое.

Засыпая, Юрий эти разговоры заново в мыслях своих прокручивал, улыбался. Просыпался с радостным нетерпением — как в детстве когда-то бывало, просыпался с одной мыслью: сегодня опять ее увидит.

Никита к нему привык. Грубиянить, конечно, не перестал, это уж характер, но иногда и позволял поиграть с собою — и даже поговорить, хотя обычно разговаривать со взрослыми брезговал, считая их придурками, поскольку темы для разговоров очень уж придурошные выбирают, детские какие-то — и лица у них при этом дурацки маслятся, и голоса вибрируют дурацки…

В начале декабря был снегопад.

Умаявшись, убирая снег, Юрий зашел к Ларисе, она напоила его горячим чаем с лимоном. Поговорили о ее работе, которая ей была скучна, хорошо, что ей, хотя и сняли гипс, еще не меньше месяца сидеть дома, ей понравилось сидеть дома, она вообще домашний человек.

Бывает: два человека говорят, как и до этого говорили, но вдруг оба чувствуют: что-то не то, что-то произошло или должно произойти, вдруг спотыкаются словами и взглядами — одновременно, — замолкают или некстати рассказывают какой-нибудь пустяк, прерывают себя, машучи рукой: да ладно! — и опять молчат… Так говорили в этот день они — и одна из пауз была особенно томительной и долгой.

— Ты какой-то сегодня… Будто предложение мне собираешься сделать, — с усмешкой сказала Лариса. Хотела усмешку в смех превратить — не получилось.

— Собираюсь. В самом деле, выходи за меня замуж.

— Ага. Вот только покурю, — сказала Лариса. Она курила — не часто, только в отсутствие сына.

И она закурила, покурила молча, долго тушила окурок, морщась от дыма. И сказала:

— Я почему-то сразу подумала, что этим кончится.

— Когда это — сразу?

— Сразу.