Страница 9 из 32
— Будьте живы! — И убежала в ночь.
Через сутки позвонил начальник связи. На этот раз разговор шел по-русски.
— Любушку не видели? — хмуро спросил он.
— Видели прошлой ночью, — почуяв что-то неладное, с тревогой ответил я.
— Прошлой ночью, — вздохнул связист. — Прошлой ночью я сам ее видел. Куда она пошла — не сказала?
— На правый фланг.
— До того, как это случилось, или после?
— Кажется, после.
— А вы сказали ей, что там произошло?
Мы не сказали по простой причине: сообщение о том, что немцы потеснили наш правый фланг, пришло уже после того, как она ушла.
— Худо, — выдохнул начальник связи, — совсем, братцы, плохо.
Мы молчали. Хуже быть не могло. Люба ушла на нейтралку[5].
— Шерше ля фам, — горько усмехнулся связист и впервые перевел эту фразу на русский язык: — ищите женщину, как говорят французы.
Трубка умолкла. В землянке повисла тяжелая тишина.
— Ну что же, шерше так шерше — делать нечего, — бодрым голосом прервал молчание рядовой Поделкин и, будто это дело решенное, начал торопливо собираться. Я добавил:
— Джанбеков! Тоже пойдешь.
Это была хорошая пара. Спокойный в любых обстоятельствах Джанбеков и горячий бесшабашный Поделкин. Дождавшись, когда станет смеркаться, они уползли. Мы стали ждать.
Под утро, когда все переволновались вконец, стоявший в наряде солдат услышал какие-то непонятные звуки и поднял тревогу. Мы были почти уверены, что возвращаются Поделкин с Джанбековым. Двое солдат мигом перелетели через бруствер и поползли навстречу этим звукам. Через полчаса мы уже принимали на руки незнакомого раненого солдата. Вслед за ним в окоп спрыгнула Люба, потом Поделкин и Джанбеков. Но, боже мой, это была совсем другая Люба! В землянке она пыталась улыбнуться, но улыбка оказалась какой-то жалкой, вымученной. Не крикнула она свое обычное «Здравствуйте, мальчики!», не охнула, увидев обычный беспорядок, не схватилась за первую попавшуюся вещь. Лицо ее почернело, глаза ввалились, волосы прядями спадали на лоб.
— Извините, ребята, — прошептала она потрескавшимися губами. — Я немного посплю.
И приткнулась на нарах. Мы скатали шинель, осторожно подложили ей под голову, другой шинелью накрыли, отставили в дальний угол коптилку и вышли на воздух. Раненого солдата уже увезли в медсанбат.
— Братцы, что я вам скажу, — услышал я голос Поделкина. — Ни за что не поверите. Любушка-то наша так ругаться умеет, как ни мне, никому из вас и во сне не приснится.
Джанбеков недовольно крякнул и проворчал:
— Болтает, болтает, а чего болтает, сам не знает. Не слушайте его, ребята.
Поделкин и ухом не повел.
— Ползали мы на нейтралке полночи — ничего примечательного не заметили. Джанбеков, правда, одного фашиста прихлопнул — зазевался тот и вылез из окопа.
Джанбеков заерзал, плюнул в сердцах и отвернулся.
— А дальше никаких приключений не было. Тоскливо нам стало. Погибла, думаем, наша Любушка. Хотели уж домой возвращаться, но тут где-то в стороне автомат заработал. Прислушались — вроде наш ППШ. Что, думаем, за оказия? Разведчики наши с задания возвращаются, что ли? Решили подсобить. Развернулись на сто восемьдесят градусов и продвигаемся на животах. Джанбеков, как кошка, в темноте словно днем видит. Пригляделся он и толкает меня в бок. «Видишь, — говорит, — из той воронки кто-то огонь ведет». Мать честная, уж не Любушка ли наша? А крикнуть нельзя: немцы вмиг обнаружат и тогда нам несдобровать. Совсем уж близко воронка, и тут вот, ребята, услышали мы, как Люба фашистов кроет. Будто из двух автоматов строчит — из одного пулями, из другого — словами. Нашенскими, солдатскими, ей-богу!
— Зачем врешь, зачем болтаешь? — вскипел Джанбеков. — Врет он, ребята. Кричать кричала, ругаться — нет.
— Так я же и говорю — кричала. Она не в себе была… Ввалились мы в воронку и видим: стоит наша Любаша, в одной руке автомат, в другой — граната, а к чеке ее Любушка зубами тянется. «Вы у меня попляшете, фашисты проклятые!» — кричит. Гляжу — дело серьезное. Поднимет на воздух и себя и нас — потом разбирайся, кто виноват. «Любаша, — кричу, — что ты! Это я, Поделкин, а это Джанбеков! Видишь, как всегда, воды в рот набрал». А Любаша в таком состоянии, что не понимает нас. Тут и Джанбеков в разговор вступил: «Успокойся, — говорит, — девка. Свои мы». Постепенно дошло до сознания Любаши, кто мы. Как она заплачет, как бросится к нам и ну целовать. Посидели мы, покурили в рукава. «Что же ты, Любаша, к своим не пробиралась?» — спрашиваю. Посмотрела она на меня так, что лучше бы я и не спрашивал. «А раненого тут оставить, так, что ли?» — отвечает. Вот какая наша «ля фам»! — с гордостью заключил Поделкин. — Пусть поспит, много ей пришлось пережить, бедняжке.
— Ну, а дальше? Как вам к своим удалось пробиться? — спросил Силкин.
А Поделкин уже входил в свою роль бесшабашного парня.
— Дальше легко пошло, паря, — он стукнул Силкина по плечу. — Джанбеков раненого на спину взвалил, и с криком «ура» и пением наших замечательных песен мы благополучно прибыли в расположение своей родной роты для прохождения дальнейшей службы. Вот так, Силкин!
Поделкин поднялся и зашагал к землянке, бросив на ходу:
— Не забудь к орденам представить, лейтенант. Кончится война, наши героические поступки по орденам считать будут.
Любушку в самом деле вскоре наградили медалью «За отвагу». А через двое суток после этого случая она опять появилась в дверях блиндажа и, как ни в чем не бывало, зазвенел ее веселый голосок:
— Здравствуйте, мальчики! Ой, как накурили, а беспорядок-то какой!..
И все так же звонил время от времени начальник связи и говорил:
— Шерше ля фам.
БРОНЕБОЙНЫЙ СНАРЯД
— И ничего-то вы о женщинах не знаете, — прервал болтовню молодых солдат старшина, опять заглянувший к нам. — Женское сердце что лес густой: заблудиться немудрено. Вот расскажу я вам об одном случае, а там сами судите, знаете вы девчат, или они для вас так и останутся загадкой.
Было это в госпитале. Ранило меня и пришлось от войны отпуск брать. Валяюсь на койке, дом вспоминаю, а то от нечего делать с ребятами в карты дуюсь. Нам, тяжелораненым, по пятьдесят граммов полагалось. Известно, народ квелый, выпьем этот наперсток — и хорошо! Веселенькие лежим, языки еще больше распускаем. А стали в силу входить — показалось нам этой нормы мало. Кто-то эфира раздобыл. Выйдем все в коридор, а один в палате останется. Нальет, высунет за дверь — тут уж не робей, хватай и, не дыша, ликвидируй немедленно. Иначе очень уж противно. Терпел-терпел я эту гадость, а когда очередь разливать до меня дошла, взял и вылил весь запас к чертовой бабушке, за окошко. Ребята в коридоре стоят, с ноги на ногу переступают, а я лег и почитываю. Однако не выдержали.
— Скоро? — спрашивают. Я их поманежил малость, а потом все как есть и выложил. Они не верят, думают, я один эту гадость выпил, приглядываться ко мне стали, на улицу сбегали, принюхались к земле, потом на меня набросились:
— Вредитель ты. Может, это ценное лекарство, и без него наши герои-бойцы помрут от ран.
Я на такую глупость и отвечать не стал. Вдруг слышим из угла палаты голос, тихий такой.
— Вы, ребята, вот что сделайте, — советует, — вы очередность установите. Вас четверо, вот и заправляйтесь через день. Так оно лучше. Я по госпиталям за свою короткую жизнь повалялся, все тонкости этого житья изучил.
Мы с удивлением посмотрели в угол: перед «эфирной процедурой», верно, к нам пятого положили. Но был он весь в бинтах, замотан, как мумия, и, когда его несли, слова не промолвил. Без сознания человек, решили мы. А вот гляди — совет подает. Подошли мы к нему.
— Кто ты? — спрашиваем.
— Солдат.
— Знаем, что солдат, только как же ты в таком виде оказался?
— А я, — говорит, — невезучий. Сколько раз ранения получал, сейчас и не припомню. То ногу заденет, то руку зацепит, а однажды в такое место попало, что пришлось вместо докторши мужика-врача вызывать. Был случай: уж и бой закончили, поднялись в рост, через развалины пошли — тут на меня кирпич свалился, ключицу поломал. В госпиталь идти стыдно было, а пришлось.
5
Нейтралка, нейтральная полоса — территория, пролегающая между боевыми порядками противников.