Страница 7 из 32
Первая мысль моя была: а говорил, не умеет гранату бросать. Потом обожгло: что же он делает, ведь так и в своих угодить можно — учение все-таки. Приник к земле, жду. Нет взрыва! Гляжу, а Джанбеков так и застыл с гранатой в распростертой руке. Как на плакате, что обычно у торговых точек военторга висели.
Подполз я к нему поближе, как можно спокойнее спрашиваю:
— Что же ты, куриная голова, и чеку у гранаты выдернул?
Пошлепал побелевшими губами Джанбеков, наконец выговорил:
— Выдернул, лейтенант.
Мне совсем скучно стало. Дело в том, что чеку обратно на место очень трудно вставить.
— Вот, — говорю, — и будешь теперь так до прихода саперов лежать, будто солдат в атаку призываешь.
— Что же делать? — спрашивает Джанбеков.
А я сам ничего путного придумать не могу. Первое, что пришло в голову, — надо людей подальше убрать.
— Встать! — командую солдатам.
Встали ребята, с удивлением глядят на Джанбекова, некоторые поближе подходить стали, обсуждают ситуацию, советы посыпались.
— Кругом! — командую. — Бегом, марш!
Убежали солдаты, остались мы с Джанбековым вдвоем. Он слезно просит:
— Уходи, лейтенант, чего вдвоем погибать. Сам виноват.
Я его успокаиваю, как могу.
— Ты, — говорю, — брось хреновину пороть. Вдвоем придумаем что-нибудь, а один, как пить дать, погибнешь.
Помолчали.
— У меня рука затекла. Не выдержу, — говорит.
— А ты опусти руку, чего как Чапаев на тачанке.
— Боюсь, — отвечает. — Не слушается рука, так подальше от головы и тянется.
— Вот что, — наконец решаюсь я, — бросай гранату к чертовой бабушке, никого из наших впереди нет. Головомойку, конечно, получим, зато живы останемся.
Он с трудом откинул руку назад, сильно замахнулся, а гранату выпустил в последнюю долю секунды. И закрутилась она, милая, совсем рядом, можно сказать, под носом.
До сих пор помню: вертится, как волчок, словно выискивая, куда нас побольнее ужалить. Я прижался к земле, голову обхватил руками, только что маму на помощь не зову. А может, и звал… Только вдруг чувствую: что-то тяжелое навалилось на меня и прижало к земле. И тут — взрыв!
«Все!» — мелькнуло в сознании. Полежал немножко, стал в себя приходить. Замечаю, зеленая трава в ноздрях щекочет, букашка какая-то по пальцу ползет. «Убило, что ли? — размышляю. — Должно убило, раз букашка. По мертвецам обычно разная живность ползает». Прошло еще несколько секунд.
— Джанбеков, — тихо так спрашиваю, не надеясь ответ получить. — Ты жив, Джанбеков?
Он пошевелился, отвечает:
— Кто его знает? Может, жив.
— Жив! — уже кричу я. — Если ты отвечаешь, а я слышу, значит, оба живы!
— Может, ранены? — говорит Джанбеков. Щупаем руки, ноги, головы — нигде не больно и крови нет.
— Ты чего на меня навалился? — сердито говорю я. — Аж дохнуть нельзя было.
— Извини, лейтенант, боялся, что из-за моей глупости погибнешь.
Приподнялись мы, посидели на земле и поплелись к своим.
— И как это не задело нас? — все удивлялся Джанбеков.
Подумал я и объяснил.
— Баллистику надо знать. Вот если бы ты чуть подальше бросил, обязательно хлестнуло бы. А так мы в «мертвой зоне» оказались. Знаешь, что такое «мертвая зона»?
— Откуда? — оправдывался Джанбеков. — У меня пять классов только. — И вздохнул: — Еще не привелось поучиться.
ТРУС
— Я вам вот что скажу, ребята: нет ничего паскуднее на земле, чем эта самая война.
Так начал свой рассказ старшина Матухин, все чаще заглядывавший в последнее время в наш взвод. То ли слушатели ему понравились, то ли дорожка частенько стала вблизи пролегать. Сядет на ящик или просто на бугорке пристроится, вытащит свой знаменитый цветастый кисет, завернет немыслимых размеров козью ножку и начнет неторопливую беседу.
Так было и в этот раз.
— Я не только про убитых говорю, про тех, кто без рук-ног остается. Иногда она, злодейка, такое коленце с человеком выкинет, что хоть стой, хоть падай. Правда, все от самого человека зависит. Есть хилые на вид, а душой крепче железа. Бывает, на вид богатырь, при виде которого все девки враз по ночам спать перестают, а возьмет война в переплет — и окажется он внутри как трухлявый мох между старых бревен. Встречал я такого человека, и оказался им мой земляк, из одной деревни, с одной улицы. Да ладно бы, случись это в первые месяцы войны — куда ни шло. А то мы фашистов уже из Белоруссии гнали. Там, в одном селе, и произошла эта встреча.
К тому времени стал я уже старшиной. Ну, а нам, старшинам, не всегда впереди шагать положено, иной раз и в хвосте плестись приходится. Вот и тогда я замешкался с хозяйством, вдруг вижу: возле повозок паренек лет пятнадцати круги дает. Как карп на крючке перед тем, как на берег его вытащат. Ну, думаю, мальчонок пропитание добывает. Полез я в мешок, достал булку хлеба, банку «второго фронта»[3], сунул ему в руки. Он взял, а не уходит.
— Что, — спрашиваю, — мало? Дал бы больше, да ведь солдаты тоже есть хотят.
Малец обиделся, положил продукты на повозку, даже рукой об руку ударил, словно крошки стряхнул. Гордый, видать, парень.
— Не затем я к вам пришел, — говорит, — товарищ старшина. Не возьму я ваш хлеб, и консервы ваши мне тоже без надобности.
А какое там без надобности! В чем душа держится. Оболочка-то есть, а содержания никакого.
— Ладно, — уговариваю, — не обижайся на пустые слова, не подумавши на свет их пустил. Бери, в хозяйстве пригодится.
— В хозяйстве, — отвечает, — сгодится, тем более что мне еще двух сестренок до конца войны тянуть надо. Только пришел я к вам по делу.
И рассказал, что года два назад, когда наши отступали, появился у них в деревне мужик. Обосновался у бабы, которая мужа перед войной схоронила. Известно ведь, что бабий ум что коромысло: и выпукло, и вогнуто, и на два конца. Видно, раскинула она этим «коромыслом», и вышло, что со всех концов ей выгодно в доме хозяина иметь. Деревенские партизанский отряд сколотили, к ним отставшие от частей красноармейцы примкнули и начали немца тревожить. В деревне думали, что мужик этот здоровый тоже к партизанам подастся, так как по всем признакам в прошлом он военным человеком был. Ан, нет. Проходит месяц, другой, потом и дальше время потянулось, а он живет себе и ни о каких боевых действиях не помышляет. Прислали партизаны к нему гонца. «Так и так, мол, нехорошо получается. Люди воюют, а ты от немцев под бабьей юбкой хоронишься». Выслушал мужик упреки и отвечает: «Вы меня не троньте, я особое задание имею и выполняю его». Подивился народ: «Что за задание такое странное на его долю выпало? Однако у военных всякое бывает», — подумали и оставили в покое, тем более что с немцами он не якшался, стоило только им в деревне появиться, он как сквозь землю проваливался.
— Может, у него в самом деле какое особо секретное задание? — сказал я мальцу.
— И мы так думали, — ответил тот, — но вот в чем закорючка. Когда наши солдаты в деревне появились, у него по всем статьям это задание закончиться должно. Ведь так?
— Ну, так.
— А он, как и при немцах, куда-то нырнул и ни вашим солдатам, ни нашим мужикам не показывается. Тут мы и решили вам рассказать. Вот за этим я и пришел, а вовсе не за хлебом.
Такое вот дело возникло передо мной. Что ж, взял с собой двух солдат, сказал мальцу, чтобы он нам тот дом показал. Подходим. Дом, скажу вам, неплохой — пятистенник. Во дворе — порядок. Скотины, правда, не видно, но на плетне крынки вверх дном торчат. В сенцах — подойник.
В кухне у печки хозяйка ухватом шурует.
— У вас, — говорю, — всю войну человек скрывался. Так?
Зыркнула хозяйка на меня глазами, поставила ухват в угол, руки о передник вытерла.
— Так, — отвечает. — Было такое.
— А что это за человек и куда он подевался? — Спокойно так и культурно разговор веду.
— Что это за человек — не знаю, а ушел он вместе с вашими, — не моргнув глазом, отвечает хозяйка.
3
Так солдаты называли американские мясные консервы.