Страница 29 из 32
Чуть свет подняли нас. И дала мне старая на прощание кисет расписной, что Анютка вышивала. Насыпала туда из своей ямы земли, попросила:
— Может, встретишь где могилку сыночка, высыпь на нее эту-землицу.
Вот с тех пор и ношу я эту землю, как самое дорогое сокровище. Кто знает, может, и встречу солдата с такой фамилией, а может, его могилу. Два раза латал кисет, пуля дыру пробивала. Из вещмешка по крупицам землю доставал.
…В тот раз вызывал меня ротный, про золото спрашивал. Рассказал я ему все, отстали.
Сидоров умолк, долго молчал.
— Вот это и есть моя земля, моя память. А другой быть не должно.
САШКА-ПОЭТ
Умирал Сашка-поэт. Он лежал на плащ-палатке, не кричал, не стонал. Он просто лежал, и сердце не хотело, не могло поверить, что через несколько минут случится непоправимое — его уже не станет. Хотелось крикнуть:
— Люди! Надо же что-то делать. Нельзя же так просто стоять.
Но мы стояли и смотрели на его белое лицо, на выбившийся из-под пилотки чубчик, на посиневшие губы и на страшный темный комочек крови, прилипший к самому виску.
Я смотрел и на его руки. Сильные, мужские руки. Еще час тому назад они не знали покоя. В бою они сжимали оружие, в минуты затишья он любил размахивать ими, особенно когда читал стихи. Сейчас они лежали на плащ-палатке без движения. Какой-то старый солдат сложил их на груди, и тогда я не выдержал. Мы не умели плакать. Я просто отошел в сторону и присел. И вспомнил, как комбат, встретив меня однажды, спросил:
— Стрельцов в твоей роте?
— У меня.
Комбат помолчал. Я уже испугался за Сашку, подумав, что он что-то натворил. Комбаты просто так о солдате не справляются.
— А что? — спросил я.
Комбат озадачил меня новым вопросом.
— Ты в стихах разбираешься?
— Люблю. Когда хорошие.
Он усмехнулся.
— Когда хорошие — это, брат, я тоже люблю. А вот как разобраться, когда они хорошие, когда плохие или только такими кажутся. Вот в чем вопрос.
Он достал из планшета листок бумаги, протянул мне:
— Вот эти — хорошие?
Я прочитал:
— Ну как?
— Пейзаж, — категорически сказал я и не очень уверенно добавил: — Лирический.
— Пожалуй. Лирический пейзаж, — оживился комбат. — Значит, у озера… постой, постой… а что это такое — «многооконное»? Почему «многооконное»? Сказал бы «голубое», «синее» или еще как попроще…
Я уже вошел в роль толкователя:
— Поэты просто не могут. Поэты говорят заковыристо.
— Что же они друг перед другом, что ли? — покрутил головой комбат. — Почему тогда у Александра Сергеевича просто:
Все ясно и понятно. А тут — «озеро многооконное»…
Я никак не мог понять, почему комбат затеял этот разговор и куда он клонит.
— Каждый поэт имеет свой индивидуальный творческий почерк, — выпалил я. — А в чем дело?
— А в том, что эти стихи, насчет озера, написал твой солдат по фамилии Стрельцов. Чуешь? Вот нам и надо определить: поэт он или не поэт.
— Зачем? — спросил я.
— Ты что? — вскинул голову комбат. — Каждого солдата командир должен беречь. Каждого — понял? За каждого человека командир в ответе перед его матерью, сестрами, братьями, невестой. А представляешь, какая ответственность лежит за поэта? Пройдет время, найдут его стихи, а стихи окажутся гениальными, чуешь? Где поэт? — спросят потомки. Убит поэт. И вот тогда подумают потомки — что же за командиры были у него, что не могли уберечь гения? И тогда выплывут наши имена. И будем мы с тобой, лейтенант, вроде Дантеса. Чуешь?
Я передернул плечами. Мне не хотелось стать Дантесом.
— Да и имя у него подозрительное — Александр. Чуешь?
Я не чуял. Комбат пояснил:
— Пушкин был Александром, Грибоедов — Александром.
— Блок — тоже, — уныло поддержал я.
— Ну вот видишь, так что ты прими меры, побереги его.
Стал я после этого разговора Сашку Стрельцова приберегать. Как рискованное задание, я его в сторону. Вначале он ничего не замечал, потом удивился, потом возмущаться начал, а под конец форменный скандал устроил.
— Ты что, лейтенант, не доверяешь мне? Думаешь, я ничего не вижу? Так вот, знай: происхождение у меня самое что ни на есть пролетарское, положение — рабочий, комсомолец, репрессированных среди родственников нет, за границей не был, в других партиях не состоял. В чем дело?
Ну что я мог ответить Сашке? Молчал, успокаивал, а свое гнул. Наконец не выдержал, прямо спросил:
— Стихи пишешь?
— Пишу, — не моргнув глазом, ответил он.
— Читай! — приказал я.
Долго читал он, сейчас, к сожалению, уж не помню его стихов. Но были там такие, особенно понравившиеся мне строки, услышав которые, я еще пуще испугался, не гений ли лежит у меня вторым номером за четвертым пулеметом. Вот они:
— Ну как? — спросил Сашка. — Контрреволюции не нашел? Может, где против Советской власти что обнаружил?
— Приказ я выполняю, — сказал я Сашке. — Приказано мне тебя беречь. Понял, дурень? Может, ты гений будущий, черт тебя знает. И опять же, имя такое — Александр. Пушкин — Александр, Грибоедов и Блок тоже Александрами были, и ты…
— Перестраховщики вы с комбатом, вот вы кто, — взъярился Сашка. — Жаловаться я буду!
— Ну-ну, ты потише, так и наряд вне очереди можно схлопотать, — предупредил я.
— А я на все согласный. Ничего вы со своим комбатом со мной не сможете сделать. Дадите наряд или на губу посадите? У нас тут на фронте у всех наряд вне очереди, а губы нет. В штрафной пошлете — так я только горячего дела и жду. И потом, гонителями поэта будете. Стихи на вас напишу.
Подумал я, подумал, и выходило так, что, в самом деле, ничего я с Сашкой не могу сделать. Махнул рукой — куда судьба вывезет. Сашка часто читал свои стихи. Прочтет, а потом пристает: «Ну как, какие замечания?» Хвалили мы его, хотя не все нравилось. Но и критиковали. Прочел он как-то такие строки:
Вначале стихи всем понравились. Потом кто-то хлопнул себя по лбу:
— Стоп, ребята. Это что же получается?
— А что? — встревожился Сашка.
— А то, что у тебя две Вислы. Одна тут: рядом с нами, и над ней, как туча, нависла тишина. Так?
— Так, — озадаченно подтвердил Сашка.
— Так да не так. А что за Висла у тебя там, вдали, где бой громыхает?
— Фу, черт, в самом деле, неувязка какая-то, — согласился Сашка и тут же забормотал себе под нос.
Куда ни пошлешь Сашку, отовсюду стихи в роту тащит. Поставишь часовым. Уж тут, кажется, какие могут быть стихи: стой, гляди по сторонам. Нет, на следующий день Сашка машет руками:
И вот он лежит недвижен и смотрит, не видя, в синее небо, и волосы упали на лоб, а рука не может поправить живой еще чуб.
Час назад мы продвигались в город. Бежали, согнувшись, с трудом таща за собой пулеметы. Чертыхались и матерились, обливаясь потом, стараясь как можно быстрее проскочить трижды проклятую ложбинку, пристрелянную немецкими пулеметчиками. Падали ребята. Одни — споткнувшись о кочку или сучок, другие — убитые наповал и потому молчаливые. Раненые, упав, кричали от боли и ужаса. Это ведь только в кино, кроме команд, в бою не слышно человеческого голоса. В жизни не так: люди кричали, звали и бога, и мать, клялись и просили, грозили и молили, и вот эти крики и стоны были не менее страшны, чем канонада и смерть.