Страница 19 из 32
Уж не помню, сколько мне подремать удалось, слышу: будит кто-то.
— Что случилось?
— Опять колонной на обед ходили, — шепчет мне Кузьмичев.
— Ты почем знаешь?
— Я же, лейтенант, там оставался.
— Как так «оставался»?
— Ну да, вы отошли, а я замешкался. Там остался, а в обед гляжу — они опять идут, только маршрут изменили, от наших траншей их теперь не видно.
Посмотрел я строго на Кузьмичева:
— Если еще раз «замешкаешься» без приказа, пеняй на себя.
— Виноват, лейтенант, больше не буду, а только надо с артиллеристами потолковать. Я тут вот нарисовал план, все точно.
Я стал собираться на батарею.
Потом Кузьмичев мне объяснил:
— Я почему остался? Не поверил, что они сразу от своего порядка откажутся. Вот в сорок первом они нас здорово потрепали, по нашим же лесам да полям, как зайцев, гоняли. Конечно, и тогда доставалось им от нас, но все-таки дали они нам прикурить. А почему, знаешь? Порядком они нас давили. Ведь это же не просто армия, а, как товарищ Сталин сказал, «военная машина». Точные слова. Бегал я тогда от немцев, а сам думал — нам бы только изловчиться, придумать, как к этой машине сподручнее подобраться. Теперь вот изловчились, подобрали ключик, теперь она вся на металлолом пойдет. Уж это точно.
…Погиб Кузьмичев под Эльбой, майским светлым днем, уже после того, как фашистская Германия капитулировала. Он пошел с донесением и наткнулся на группу эсэсовцев. Отстреливался до последнего. Мы нашли его на следующий день. Солдаты прикрыли тело плащ-палаткой. Я подошел попрощаться, приподнял палатку и тут только понял, какого цвета были глаза у солдата. Они были чисто голубые, как огромное небо, накрывшее и его, и всех нас, и всю землю. Казалось, в глазах его навечно застыла какая-то вина. Он как бы извинялся за то, что на этот раз не изловчился, оплошал, рано поверил фашистам.
Я прикрыл мертвые веки, постоял, вздохнул и пошел писать письмо в Россию, в далекий райцентр, где Кузьмичев состоял в должности сборщика металлолома…
СОЛДАТСКАЯ КОСМЕТИКА
Солдат Ведеркин был ярко-рыжим. Встанет против солнца — голова золотом сверкает. Прозвали его ребята Паленым. Ведеркин посмеивался да беззлобно махал рукой:
— Скучно братве, пусть развлекаются.
За какое бы дело он ни брался, все старался сделать основательно, не торопясь.
— На войне нельзя торопиться, — говаривал. — Это в мирное время поговорка была: «Поспешишь — людей насмешишь». На войне поспешишь, без ума что сделаешь — кровью умоешься.
Получит задание, отойдет в сторону, постоит минуту-другую, подергает свой рыжий чуб и не спеша принимается за дело. Но уж можно не проверять: задание будет выполнено по всей форме, в самом лучшем виде.
Действовал в годы войны БУП — Боевой устав пехоты. Один из его параграфов предусматривал военный прием — кинжальный огонь. Нехитрый прием, но эффективный и очень опасный. Вперед выдвигался пулемет и тщательно маскировался. Когда противник поднимался в атаку и приближался на расстояние считанных метров, пулемет «оживал» и расстреливал врага в упор. Редко когда пулеметчик оставался жив. Его могли закидать гранатами, обойти с флангов, взять в перекрестный огонь несколько пулеметов. По этим причинам на ведение кинжального огня, как правило, вызывался доброволец. Трудно командиру послать на смерть человека.
Мы ждали контратаки фашистов. Когда разрабатывали схему обороны, решили выдвинуть один пулемет на ведение кинжального огня. Сказал я об этом ребятам и отошел в сторону — пусть сами разберутся, кому идти. Потолковали солдаты между собой, отделился от них Ведеркин.
— Я пойду, лейтенант.
— Хорошо, — говорю, а самому боязно в глаза солдату глянуть.
И тут Ведеркин стал меня успокаивать:
— Ты не волнуйся, лейтенант, я что-нибудь соображу, вывернусь как-нибудь.
Понимаете, карусель какая. По все правилам я его должен ободрить, пообещать, что прикроем, мол, не бросим на произвол судьбы. А тут он меня в чувство приводит.
— Только надо мне, — говорит, — к штабистам на минуту заскочить. Я мигом.
Вечером собрали мы Ведеркина, выделил я одного солдата, чтобы помог ему окопаться и замаскировать огневую точку, и ночью они уползли.
Под самое утро возвратился солдат, докладывает, что все в порядке, окопался Ведеркин, замаскировался отменно, просил передать, чтоб не волновались, все будет хорошо.
Не ошиблась разведка, вскоре пошли немцы в контратаку. Вначале перебежками передвигались, потом залегли, к последнему броску стали готовиться.
Мы тоже даром времени не теряли. Вот взвилась ракета, поднялись фашисты, из автоматов свинцом поливают, пулеметчики их поддерживают. Наши ребята отвечают достойно. Два пулемета с немецкими дуэль затеяли.
Я осторожно голову высовываю, слежу за боем. Вижу: совсем близко от Ведеркина немцы, пора бы уж ему в дело вступать, а он молчит. Начал беспокоиться, не случилось ли что. Приказываю усилить огонь. А немцы прут — и все тут, лавиной катятся. Надо этот первый порыв погасить, сбить гонор, уложить ретивых, а остальных прижать к земле.
Все ближе, ближе к окопу Ведеркина немцы. Пора! Только я так подумал, полоснул первой очередью Ведеркин. В упор бьет, должно быть, видит, как из шинелей клочья летят, крики и стоны врага слышит.
Фашисты заметались по полю. Сзади их офицеры подгоняют, спереди Ведеркин своим пулеметом, как траву, косит. Залегли живые рядом с мертвыми. Порядок! Ведеркин дело сделал, не меньше взвода уложил, а главное — к земле прижал.
— Теперь надо ему из этого пекла выбираться, — переговариваются между собой солдаты. — Давай, лейтенант, усилим огонь, в это время он и выскочит.
Скомандовал я, и такую мы пальбу открыли, что небу жарко. Но не возвращается Ведеркин, нигде не мелькает его рыжая голова. Случилось, видно, что-то. А гитлеровцы опять в рост поднимаются, но уж без того энтузиазма, что был, осторожнее продвигаются. Ясно, боятся Ведеркина. А он молчит. И вот, когда и мы и немцы были почти уверены, что Ведеркин погиб, ожил опять пулемет, полоснул, как кинжалом, по врагу. Тут, ясное дело, фашистов злость взяла. Повалили вперед, как пьяные. Еще две очереди вырвались из раскаленного дула, и смолк пулемет.
«Конец, — мелькнуло у меня в голове, — погиб наш Ведеркин».
И в самом деле, немцы уже и окопчик Ведеркина пробежали, дальше рвутся. Один задержался, склонился над окопчиком, потом бросился своих догонять. «Прикончил, подлец, может, еще и жив был Ведеркин», — стучит в голове. Вырвал я винтовку у Кузьмичева. Никогда так тщательно не прицеливался, не помню, как на спусковой крючок нажал, только, когда споткнулся и упал фашист, понял: попал.
Вражескую атаку мы отбили. Больше того, погнались за ними и ворвались в немецкие траншеи. Начали, как обычно, закрепляться. Вызвал я двух солдат:
— Бегите к Ведеркину, принесите тело, хоть похороним по-человечески.
Через некоторое время возвращаются солдаты, докладывают: пуст окопчик, нет Ведеркина. Что за оказия? Немцы с собой труп унесли? Зачем? Да и когда? Не до этого им было. И вдруг слышу: веселый галдеж по траншее разносится. Пошел туда и глазам своим не верю: стоит среди солдат Ведеркин и смеется. А вся голова у него и телогрейка в крови.
— Ведеркин, ты ли это?
— Я, товарищ лейтенант, цел и невредим.
— Невредим? Это называется «невредим»? Ребята срочно санитара вызывайте.
Ведеркин щурится и спокойно говорит:
— Не надо. Здоров я.
— Да какой же здоровый, если из тебя вся кровь повыхлестала. Очумел, что ли?
— Не кровь это, товарищ лейтенант, чернила. Помните, перед боем я в штаб бегал? Выпросил красных чернил, ну и навел косметику. Когда они к окопчику подбежали и стрелять нельзя стало, я и повалился на спину, будто убитый. Руки раскинул, глаза прикрыл. Фашисты через окоп перемахнули, а один задержался. Гляжу, поднимает автомат… «Конец пришел», — думаю. А немец поглядел еще, не стал стрелять и побежал дальше. Вот так, лейтенант. Водички бы мне, умыться.