Страница 15 из 32
Морозным ноябрьским утром поднялся я в хорошем настроении, побрился, хотя на подбородке росли всего три волоска в шахматном порядке, помылся и только начал завтракать, как слышу голос:
— Лейтенанта к командиру роты.
Захожу в штабную землянку, ротный говорит:
— Знакомься, лейтенант, это разведчики. Вечером проведешь через мины, саперы проходы сделают.
— Хорошо, — отвечаю.
Поговорили еще немного, забрал я ребят и повел к себе.
Целый день отдыхали, а чуть темнеть начало, появились саперы. Договорились с ними обо всем, и уползли они проходы делать. Всю ночь провозились. Надо было вначале свои мины убрать, затем нейтральную полосу проверить, а потом еще и перед немецкими траншеями поискать сюрпризы. В общем, только к утру управились. Разведчики снова завернулись в свои плащ-палатки и еще один день проспали. Мы потише старались себя вести, знали: ребятам, может, несколько суток спать не придется — в тыл к немцам идут.
Фашисты тоже не лыком шиты оказались, видимо, заметили днем работу саперов и ранним вечером снова понатыкали мин. А мы этого не увидели.
Собрались разведчики в кучку, попрыгали, меня попрыгать заставили — проверяли, не забренчит ли что, не выдаст ли. Потом двинулись. Я, как хозяин, впереди.
Ползем. Вот и наше минное поле позади, нейтралка, то есть ничья земля, кончается, до немецких траншей — рукой подать.
— Порядок, прошли, — прошептал я. — Дальше одни пойдете.
Только сказал так, слышу — хлопок, Таким громким он мне показался, что от неожиданности вскочил я на ноги. И тут словно кто-то меня доской по ногам шибанул. Упал, лежу и с перепугу боли не чувствую.
А немцы как услышали взрыв, так и залились стрельбой. Ракеты одну за другой пускают, пулеметы как собаки с цепи рвутся. Правда, нас не видят, стреляют по нашим траншеям, пули высоко над головами звенят. А у меня ноги вначале онемели, потом боль началась, все сильнее и сильнее. То же с рукой, и, чувствую, по лицу что-то горячее и липкое течет.
— Лейтенант, жив? — слышу голос одного из разведчиков.
— Жив.
— Тогда обратно пойдем, ничего нам здесь не отломится.
— Пойдем, — соглашаюсь и, как ребятишки в пруду, начинаю руками двигать, хочу по-пластунски ползти. Только ничего из этого не выходит. Руки-то двигаются, а ноги плетьми лежат. Вижу, разведчики обходить меня стали.
— Лейтенант, ты чего? — окликают.
— А черт его знает. Ноги не слушаются, — отвечаю.
Вернулся один, дождался ракеты, глянул на меня и присвистнул:
— Да ты, парень, ранен, а может, убит даже — в темноте не разберу.
— Не убит я, — разозлился. — Какой же я убитый, если руками шевелю и опять же разговариваю.
— Так бывает, — замечает разведчик. — Вначале говорит человек, руками двигает, а потом глядишь — он мертвый.
Смеется. Вначале, когда он о смерти заговорил, испугался я, а потом понял: шутит. Видно, шуткой подбодрить меня хочет. Взял он меня за руку, да как раз за раненую. Заорал я благим матом. А он говорит:
— Давай другую, может, хоть она целая. Да не ори, хлопец, а то немец всех нас здесь накроет.
Подал я ему здоровую руку, взвалил он меня на спину, кряхтит, но ползет. Боль — адская, но креплюсь, молчу, не хочу перед разведкой в грязь лицом ударить. Даже спрашиваю: не тяжело ли?
— Да какая тяжесть в нас? — отвечает. — Вот интендантов, особенно в больших чинах, тех тягачом таскать сподручнее.
А в траншее ребята уже ждут, волнуются. Не успели в окоп спуститься — по взводу слух: «Лейтенанта ранили». Сбежались все, старшина с фонарем тут как тут, командует.
Принесли меня в землянку, раздели, осмотрели, перевязали, старшина заключение сделал:
— Все в порядке, жить будешь, а может, даже и женишься…
— То есть как это «может, даже»? — забеспокоился я.
— Да все в порядке, — смеется старшина. — Сейчас тебя в медсанроту, оттуда в медсанбат, потом в госпиталь — дорога проторенная.
Вздохнул и отвернулся. Показалось мне, что даже размечтался про себя: «И я бы не возражал, чтобы меня ранило. Отдохнуть хочется, устал». Только тогда я очень отчетливо понял, как тяжело на фронте людям, которым за пятьдесят.
— А кто же меня вытащил-то? — вспомнил я. — Хоть спасибо надо сказать.
— Ушли разведчики, сорвалась у них операция.
Так и не узнал я тогда и, наверное, уже не узнаю, кто он, разведчик, который полкилометра под огнем тащил меня на себе, поддерживая немудреными шутками.
Тут и «карету» подали. «Каретой» назвали мы обыкновенную фронтовую бричку, что боеприпасы подвозила, а при случае раненых или мертвых в тыл доставляла. В ездовых состоял дядя Вася — пожилой солдат, одетый в неизменную выгоревшую до белизны плащ-палатку. Солдаты смеялись:
— Дядя Вася, ты бы плащ-палатку сменил. Демаскирует она тебя.
Дядя Вася на это серьезно отвечал:
— Нечего зубы скалить. Добрая вещь, послужит еще. Не такие мы пока богатые, чтобы палатками разбрасываться.
Положили меня в бричку, и, провожаемые добрыми пожеланиями, двинулись мы в путь. Не больше, пожалуй, как с полкилометра проехали — начался артналет. Смирная вроде кобыла наша понесла. Когда артналет закончился, дяди Васи на передке не оказалось. То ли вытряхнуло на ухабине, то ли сам спрыгнул, в воронке от осколков укрылся — мне было неведомо. Это уж потом узнал, что ранило его. А тогда мучительно соображал: «Что же делать?» И тут прозвенела первая пуля. Точно кто оттянул струну балалайки и вдруг отпустил ее. Пуля пробила борт брички, и щепки больно укололи меня в лицо. Я лежал беспомощный и жалкий, и, пожалуй, только то, что из-за высоких бортов брички меня не было видно, спасло мне жизнь. Пули продолжали посвистывать, ударялись в передок брички. И я вдруг понял, к чему клонит фашистский стрелок. Да, он явно хотел загнать лошадь в расположение своих войск. Понял и обомлел. Еще не хватало к немцам в плен попасть! Начал я уговаривать кобылу, подсказывать ей:
— Вправо, вправо давай. Ну, давай, милая!
А милая услышит, как пуля жикнет, побежит вправо, встанет, будто раздумывая. Еще одна пуля просвистит — она подхватится, да к немцам. Тошно мне стало. Пистолет мой ребята у себя оставили — на память. Стал я здоровой рукой по карманам шарить — может, думаю, где-нибудь гранатишка завалялась — нет ничего. Закрыл я глаза и мотаюсь по полю — то к немцам, то к своим.
Потом наши лошадь увидели, по кличке стали ее звать, а она, чертяка, не идет, чего-то раздумывает. В этот момент недалеко немецкая мина ухнула. Подхватила кобыла — и в галоп. Я от борта к борту болтаюсь, а в голове один вопрос: к немцам или к своим?
Пробежала лошадь еще какое-то расстояние и остановилась. Тишина вокруг. Лежу и гадаю — куда меня нелегкая занесла? Минут через пять появляется надо мной чья-то голова в шапке-ушанке военного образца.
— Братцы, наш лейтенант вернулся!
Набежал тут народ, радуется. Я пить прошу, а они не поймут — им весело. Наконец прибыл комбат, навел порядок, наклонился ко мне.
— Человек пить просит, а вы, там-тарарам, гогочете.
Побежали за котелками, но комбат остановил. Приказал своей воды принести. Я жадно припал к котелку.
Так я впервые в жизни выпил водки.
СЛУЧАЙ С ХИРУРГОМ
По натуре своей я не драчун. И в детстве не дрался, и потом не приходилось. Война, конечно, не в счет. Там другое дело. Там враг, его уничтожить надо, иначе — он тебя. Но однажды ударил я своего. Да кого? Хирурга, который через несколько минут сделал мне операцию! Случилось это так.
После ранения привезли меня в медсанбат и прямо на операционный стол. Стояли мы в то время в обороне, раненых было мало, и в медсанбате царили тишина и покой. И врачей нет: куда-то они отлучились. Одни дежурные медсестры на месте. Вот я лежу, жду. А боль все сильнее. В ту минуту казалось мне, что появится врач, сделает что надо и сразу стану я здоровым и сильным. А его все нет.
— Сестренка, где доктор? — кричу.