Страница 66 из 70
— Отец, а что, если нам взять к себе в дом ту девочку из цирка — согласилась бы она?
Фице уставился на него с изумлением, его наивные глазенки радостно заблестели. Обернувшись к сыну, Медья нахмурил брови и, не сказав ни слова, встал из-за стола. В крайнем смущении Дизма выскочил на крыльцо и, выбежав на двор, забился в самый темный угол дровяного сарая. Громкий стук сердца отдавался в висках. Между ним и отцом зияла пропасть, и от этого тягостного сознания он застонал и залился горькими слезами. Долго оплакивал он свое одиночество, несбывшуюся мечту об Эли, без которой мир казался ему теперь пустым и унылым. Он думал, что не сможет больше ни с кем ни играть, ни разговаривать — без Эли все на свете было ненастоящим, лишенным смысла. Он слышал, что его зовут, но не тронулся с места. Почувствовав, что и в печали есть своя сладость, он упивался ею. Из-за поленницы вылезла большая крыса и некоторое время подозрительно его разглядывала. Но он не шевельнулся, и крыса беззаботно принялась обнюхивать земляной пол сарая. Проходил час за часом, Дизма крепко зажмуривал глаза и весь трепетал, когда в темноте перед ним возникала Эли. Новая надежда вызвала на губах его улыбку, дерзкая мысль казалась ему сейчас легко осуществимой. Он ждал вечера и обдумывал свой замысел. Когда на дворе все затихло, он прошмыгнул к реке и дальше, через соседний дом, на дорогу. Осторожно заглянул он в окно к Фрголиновым. Девушки еще не ушли. Дизма спрятался в чужих сенях, чтобы, не дай бог, его кто-нибудь здесь не заметил. Он видел, как возвращался домой отец. Медья шагал, высоко подняв голову, цилиндр был надвинут глубоко на глаза. Вскоре дверь Фрголиновых распахнулась, и все три сестры вышли на улицу. «Ужинать идут», — подумал Дизма. Когда они, миновав старинное распятие, исчезли за поворотом, мальчик потихоньку выскользнул из своего убежища и, осторожно приоткрыв дверь, прошмыгнул к Фрголиновым в сени. Но комната девушек была заперта. Вернувшись на улицу, он подкрался к окну, которое на его счастье было неплотно закрыто. Одним прыжком Дизма очутился в комнате.
Оглядевшись по сторонам, он увидел разбросанную одежду, почувствовал сладкий запах духов. Прикрыв окно, он залез под кровать. Больше он не думал о том, что затеял. Временами у него дрожали губы. Ему хотелось молиться, просить бога, чтобы Эли вернулась, но от волнения не мог. Он начал считать гвозди в досках над головой: если выпадет четное число — его замысел осуществится, если нечетное — значит, все пропало. Долгое время не было слышно ни звука. Затем легонько скрипнул ключ в дверях. Мальчик съежился еще больше. В комнату вошло живое существо. Из-под кровати Дизме было видно, как неуверенно и почти бесшумно переступают ноги, маленькие и тонкие. «Эли!» — мелькнуло у него в голове, и он задрожал всем телом. Девочка села на кровать, под которой он притаился, и сбросила туфли. Чтобы как-нибудь себя не выдать, Дизма совсем затаил дыхание. Ноги ее показались ему такими ладными и красивыми, будто они никогда не ступали по земле, а лишь по мягкому пуху. В сердце не было никаких других желаний — только бы смотреть, вечно смотреть. Подойдя к окну, Эли звякнула посудой. Дизма пригнул голову, чтобы увидеть ее целиком. В вечернем сумраке он разглядел гибкую фигурку, лицо скрывали густые распущенные волосы. Тогда случилось нечто такое, чего Дизма никак не мог понять. В комнату, шлепая туфлями, вошла пожилая женщина. Девочка вскрикнула, обе бросились вон из комнаты. Дизма подождал еще минуту. Из сеней доносилось сердитое ворчанье Фрголинихи. Он быстро вылез из-под кровати, и в тот же миг его окатили водой с головы до пят. Ни на кого не глядя, Дизма вскочил на окно, выпрыгнул на дорогу и помчался прочь. Он был мокрый до нитки, с него текло ручьями. На пороге стояла Фрголиниха с ведром в руках и кричала что-то вроде: «Медьев разбойник!» Мальчик бежал как одержимый, а вдогонку раздавался звонкий голос — женщина потешалась над Медьевыми, оповещая все предместье, какими бывают сыночки из «хороших семей». Не успели еще люди повысовываться из окон, а Дизма был уже в своем сарае. Некоторое время он с трепетом ждал, что будет дальше. Вот-вот раздастся голос отца, которому Фрголиниха наверняка уже все рассказала. Но на крыльце не было слышно ни звука. Дизма знал, что в доме садятся ужинать, а его нет за столом. От холода он стучал зубами. Дверь отворилась, и на пороге показалась старая кухарка. Он умолял ее никому не говорить, в каком виде она его нашла, насочиняв ей, что свалился в воду, когда ловил головастиков. Она тайком принесла ему сухую одежду и спрятала мокрую. К счастью, отца в это время уже не было дома. Наскоро поужинав, Дизма скользнул в постель, где наконец согрелся. Осознав теперь все, что произошло, он почувствовал такой стыд, что покраснел, хотя лежал, укрывшись одеялом с головою. Испуганно прижался он к подушке, услышав в соседней комнате шаги отца, и совсем затаил дыхание, когда отец заглянул в детскую. Но ничего не случилось. Ушел. Дизма вздохнул с облегчением, надежда, что отец ничего не знает, подтверждалась. Теперь в груди у него защемило от мысли, что он был совсем рядом с Эли, но так и не сказал ей ни слова. Нет, Эли ни в чем не виновата. Его заметила Фрголиниха. Эли не убежала бы из комнаты. Увидев его, она удивилась бы только, почему он сидит под кроватью. А если бы он сказал, что не может без нее жить, она обняла бы его и усадила на кровать рядом с собой. Он бы ей все объяснил — как жалеет ее, как хочет утешить, и она, вероятно, расплакалась бы, уткнувшись ему в плечо. Их сердца соединились бы навеки. Эти мечты так увлекли его, что он уселся на постели, прижавшись лицом к холодной стене.
— Эли, Эли! — шептал он в темноте. Ему казалось, что она непременно должна его услышать — ведь она там, по ту сторону стены. Он тихонько постучал по холодному камню. Сейчас в тишине прозвучит ее ответ. Неужели она может спать в такую минуту? Фрголиниха наверняка ей рассказала, что этот самый Дизма Медьев живет совсем рядом, за стеной. Он еще раз постучал немного погромче. Вздыхая, заворочался в постели Фице. Дизма в одной рубашонке сидел, прислонившись к стене, и напряженно вслушивался в темноту. Ни звука. Никто не отозвался. Бедняжка, наверное, уснула. В соседней комнате приподнялся на постели отец и тихонько окликнул:
— Фице!
Дизма замер, не смея дух перевести, пока снова не услышал равномерного посапывания отца. Вдруг ему послышалось за стеной какое-то движение. Он быстро приложил ухо к каменной преграде, дрожа и надеясь. Верно, она боялась сестер, а теперь поднялась с постели, стоит и улыбается, глядя на стену. Он подал ей знак. От глухой каменной толщи тянуло холодом. Уверившись, что все напрасно, он печально скользнул под одеяло. Сегодня он не накрылся с головой — уши его, казалось, все еще улавливают слабый шорох, идущий оттуда. Перед глазами возникла удивительная картина: обрамленная черными волосами головка с улыбкой поворачивается к стене, рукав сползает с белой руки, коснувшейся холодного камня. В эту минуту Дизма уснул.
На следующее утро он не сделал со двора ни шагу. За обедом он убедился, что Фрголиниха так ничего отцу и не сказала. Но зато Пик разболтал всем ребятам про вечернее приключение Дизмы. Дизма отпирался, сколько мог. После полудня вся орава перекочевала от реки на дорогу — они часто собирались здесь у старого распятия. Пик и Линче дразнили Дизму, что его окатила водой цирковая кувыркалка. У Дизмы гневом горели глаза, он чувствовал, что перестает быть главарем и заводилой. Он начинал стыдиться испытанного ночью светлого умиления и молча сжимал зубы.
К распятию медленно приближалась Эли с бидончиком в руках. Пик усмехнулся:
— А ну докажи, что тебе на нее плевать! Подставь ей подножку!
Все уставились на Дизму, а тот опустил глаза.
— Струсил, — прошипел Линче.
Дизма отделился от толпы мальчишек и молча шагнул навстречу девочке. В душе боролись противоречивые чувства. Теперь он покажет ребятам, на что он способен, хотя козлом отпущения станет Эли, а она для него — святая. Но пусть и она знает, кто такой Дизма. Она будет его бояться и заговорит с ним первая. Позже он объяснит ей, что хотел скрыть от других, как ее любит. Бушевали в нем и другие чувства, которых он вообще не сознавал. Времени на раздумье больше не было. Он уже поравнялся с девочкой, которая испуганно озиралась на окна домов. Вот он быстро выставил ногу, девочка упала на колени, бидончик опрокинулся, по дороге потекли молочные ручьи. Дизма видел, с какой несказанной тоской она на него взглянула. Он подскочил, чтобы помочь ей подняться, но она вскрикнула и со слезами на глазах пустилась бежать что есть духу домой. Ребята молча наблюдали всю сцену и не проронили ни слова, когда Дизма опять подошел к ним. Несколько мгновений он стоял, смущенно потупясь. Ему было видно, как за Эли захлопнулась входная дверь. Кровь прилила ему к голове, он бросился на Пика, повалил его на землю и принялся безжалостно дубасить. Тот защищался, молотил ногами, кричал, но все было напрасно. На нем лежал Дизма и, таская его за волосы, прижимал к земле. Неожиданно нагнувшись, он до крови укусил Пика за шею и, выпустив его, убежал домой. Закрывшись в детской, он обливался слезами и безудержно рыдал до самого ужина, то и дело повторяя вслух: «Эли, Эли, прости меня!» Наконец в душе его появились проблески надежды, странной надежды, испытанной им впервые в жизни. Отыскав бумагу, он попробовал писать, хотя на письмо все еще капали слезы. «Эли, летающий ангел, сегодня ты со мной…» Он писал и зачеркивал, чувствуя, как душевная боль переплавляется в буквы и на сердце становится легче. Он решил, что будет всю ночь обдумывать свое послание, а утром все перепишет, раздобыв листок розовой почтовой бумаги, затем потихоньку проберется в комнату акробаток и положит письмо на кровать Эли. Она прочитает, покраснеет и, улыбнувшись, все ему простит.