Новеллы

С вашего милостивого соизволения я хочу сказать, что в то время у вас было несколько превратное представление о геройстве. Подобными средствами Меоле никогда не удалось бы избавить Монтелузу от отцов лигурийцев! Истинный герой должен точно знать, как именно надлежит действовать в тех или иных обстоятельствах.

И Марко Меола знал это.

В воздухе, напоенном пьянящими ароматами ранней весны, раздавался перезвон церковных колоколов, он смешивался с ликующими криками ласточек, гурьбой проносившихся в пламенеющем закате того незабываемого вечера.

Мы с Меолой молча прогуливались по Райской аллее, погрузившись в собственные мысли.

Внезапно Меола остановился.

— Слышишь звон этих ближних колоколов? — спросил он меня, улыбаясь. — Это в монастыре Святой Анны. Если бы ты только знал, кто там звонит!

— Кто же?

— В эти колокола звонят три голубки!

Я обернулся и посмотрел на Меолу, пораженный его видом и тоном, каким он произнес эти слова.

— Три монахини?

Он отрицательно покачал головой и сделал мне знак обождать.

— Вслушайся получше, — прибавил он тихо. — Как только все три колокола перестанут звонить, последний — самый маленький, самый серебристый — робко ударит еще три раза. Вот... слушай внимательно!

И в самом деле, вдали, в тишине, послышались три негромких удара — динь–динь–динь: то был робкий серебристый голос небольшого колокола, и блаженный звук трех этих ударов медленно растаял в золотом сиянии ранних сумерек.

— Ты слышал? — спросил Меола. — Эти три удара возвещают счастливому смертному: «Я помню о тебе!»

Я снова обернулся и посмотрел на него. Он мечтательно прикрыл глаза и поднял голову. Густая курчавая борода оттеняла его бычью шею, белую, точно слоновая кость.

— Марко! — воскликнул я, схватив его за руку.

Тогда он разразился смехом, потом нахмурил брови и пробормотал:

— Я приношу себя в жертву, друг мой, я приношу себя в жертву! Но можешь быть твердо уверен, что отцы лигурийцы не возвратятся в Монтелузу.

После этого он погрузился в долгое молчание.

Какая связь могла существовать между этими тремя ударами колокола, говорившими: «Я помню о тебе!» — и возвращением отцов лигурийцев в Монтелузу? И на какую такую жертву решился Меола, дабы помешать им возвратиться?

Я знал, что в монастыре Святой Анны у Меолы была тетка — сестра его матери и Склеписа; я знал также, что монахини всех пяти монастырей Монтелузы всей душою ненавидели монсеньера Портанну, ибо, едва приняв сан здешнего епископа, он тут же отдал три распоряжения, одно другого строже:

Первое. Отныне монахиням воспрещалось готовить и продавать сласти и наливки. (Эти чудесные сласти из меда и превосходного теста, изящно завернутые и перевязанные серебряной щетью! Эти чудесные наливки, настоянные на анисе и корице!)

Второе. Отныне монахиням воспрещалось вышивать (даже церковные покровы и облачения), им дозволялось впредь лишь вязать чулки.

Третье. Отныне монахиням воспрещалось иметь особого духовника; всем им, без исключения, надлежало обращаться впредь к приходскому священнику.

Сколько слез, сколько безутешного горя вызвали во всех пяти монастырях Монтелузы эти предписания, особенно последнее! Какие только уловки не были пущены в ход, чтобы добиться его отмены!

Однако монсеньор Партанна оставался непреклонен. Можно было подумать, что он дал себе клятву всегда поступать не так, как поступал его высокочтимый предшественник. Монсеньор Вивальди (да почиет он в мире!) относился к монахиням снисходительно и сердечно; не реже одного раза в неделю он приезжал к ним в обитель, охотно отведывал их угощение, хвалил кушанья и вел с монахинями долгие душеспасительные беседы.

Монсеньор Партанна, напротив, посещал монастыри не чаще одного раза в месяц, неизменно появлялся там в сопровождении обоих своих секретарей, нахмуренный и суровый, и упорно отказывался не только от чашечки кофе, но даже от стакана воды. Матерям игуменьям и настоятельницам не раз приходилось строго выговаривать монахиням и воспитанницам, дабы привести их к послушанию и заставить спуститься вниз, в приемную залу, когда сестра привратница возвещала о прибытии его преосвященства, с такой силой дергая за проволоку, что колокольчик у входа пронзительно визжал, точно породистая собачонка, которой посмели наступить на лапу! А когда монахини, становясь на колени перед двойною решеткой, отвешивали епископу поклон и, с пылающими лицами, опустив глаза долу, обращались к нему со словами: «Благословите нас, ваше преосвященство!» — как он пугал их, бормоча себе под нос: «Святая дщерь» — и осеняя их крестным знамением!

И никаких разговоров о вещах посторонних! Юный секретарь епископа, дон Артуро Филомарино, лишился своей должности только потому, что однажды в приемной зале монастыря Святой Анны пообещал молодым монашенкам и воспитанницам, которые так и пожирали его глазами сквозь решетку, исхлопотать разрешение посадить в монастырском саду грядку клубники.

Монсеньор Партанна лютой ненавистью ненавидел женщин, а под плащом и накидкой монахини он видел женщину особенно опасную, ибо то была женщина смиренная, мягкосердечная и верующая! Вот почему всякое слово, с которым он обращался к монахиням, походило на удар розги.

Марко Меола знал от своего дяди–секретаря о ненависти монсеньора Партанны к женщинам. Ненависть эта казалась ему чрезмерной, и он не сомневался в том, что она возникла в душе епископа благодаря каким–то тайным причинам, связанным с прошлым его преосвященства. И Меола принялся доискиваться этих причин; однако он прекратил свои разыскания сразу же после загадочного появления в монастыре Святой Анны некоей новой воспитанницы. То была несчастная горбунья: она с трудом несла свою непомерно большую голову, а на ее бледном, истощенном лице выделялись огромные овальные глаза. Горбунья эта доводилась племянницей монсеньеру Партанне; но его родственникам в Пизанелло почему–то ничего не было известно о ней. Да и прибыла она в монастырь не из Пизанелло, а совсем из другой местности, расположенной в центре страны, где несколько лет назад Партанна был приходским священником.

Именно в день прибытия этой новой воспитанницы в монастырь Святой Анны Марко Меола торжественно провозгласил на площади перед кафе, обращаясь к своим единомышленникам–либералам:

— Синьоры, обещаю вам и клянусь, что отцы лигурийцы ни за что не возвратятся в Монтелузу!

И вскоре после этой торжественной клятвы мы с «изумлением обнаружили, что жизнь Марко Меолы совершенно переменилась; теперь мы видели, как по воскресеньям и во все праздники церковного календаря он направлялся в храм и слушал там обедню; мы встречали его теперь на прогулках в обществе священников и старых ханжей; мы видели, как он усердно хлопотал всякий раз, когда готовились пастырские поездки по епархии, которые монсеньор Партанна неукоснительно предпринимал, строго придерживаясь сроков, указанных в церковном уставе, невзирая на плохие дороги и нехватку экипажей; и Меола вместе со своим дядей Склеписом неизменно входил в состав свиты, сопровождавшей епископа в этих его поездках.

Тем не менее я — один только я — не хотел верить в то, что Меола изменил нашим идеалам. Как отвечал он на первые ваши укоры, на первые ваши протесты? Он заявлял самым решительным образом:

— Прошу вас, синьоры, не мешайте мне действовать!

Вы негодующе пожимали плечами; вы лишили его доверия; вы подозревали его и громко обвиняли в предательстве. Я же продолжал оставаться ему другом, и в тот незабываемый вечер, когда серебристый колокол робко прозвонил три раза в ясном закатном небе, мне довелось выслушать его таинственное полупризнание...

Марко Меола, который никогда раньше не навещал свою тетку, монахиню монастыря Святой Анны, чаще одного раза в год, теперь стал наведываться к ней вместе со своей матерью каждую неделю. Его тетушке было доверено наблюдение за тремя воспитанницами монастыря. Три эти воспитанницы, три голубки, были очень привязаны к своей наставнице и повсюду следовали за нею, точно цыплята за своей наседкой; не расставались они с нею и тогда, когда ее приглашали в приемную залу монастыря во время посещений сестры и племянника.