Новеллы

Что касается меня, то я не могу допустить, чтобы мои земляки, которым известна лишь одна сторона дела, продолжали осуждать Меолу, делая тем самым для него пребывание в наших краях весьма затруднительным, если не сказать — невозможным.

Вот почему в этот час я взываю к справедливости всех либерально настроенных, беспристрастных и здравомыслящих людей Италии.

Одиннадцать лет мы, жители Монтелузы, находились во власти мучительного кошмара — с того самого злополучного дня, когда его преосвященство Витанджело Партанна интригами и. происками могущественных прелатов в Риме был назначен нашим епископом.

Мы с давних пор привыкли к пышному образу жизни, к обходительному и сердечному обращению, к широте и щедрости глубокочтимого епископа нашего — монсеньора Вивальди (да почиет он в мире!). И потому у всех нас, жителей Монтелузы, защемило сердце, когда мы впервые увидели, как из высокого древнего епископского замка, пешком, в сопровождении двух секретарей, навстречу нашей вечно юной весне спускается какой–то закутанный в сутану скелет. Это и был новый епископ. Высокий, сутулый, непомерно худой, он вытягивал шею, выпячивал свои сизые губы и силился держать голову прямо; на его высохшем пергаментном лице выделялся крючковатый нос, на котором зловеще темнели очки.

Оба секретаря епископа — старший, дон Антонио Склепис, дядя Меолы, и младший, дон Артуро Филомарино (он недолго пробыл в этой должности), — держались чуть позади; вид у обоих был смущенный и озабоченный, словно они догадывались, какое ужасное впечатление производит его преосвященство на всех жителей города.

И действительно, всем нам почудилось, будто и само небо, и весь наш веселый, беленький городок сразу как–то потускнели при появлении этого мрачного, уродливого призрака.

Смутный трепет, трепет ужаса пробежал по листве деревьев, когда новый епископ проходил длинной, веселящей взор Райской аллеей. Аллея эта — гордость нашей Монтелузы — заканчивается далеко–далеко внизу двумя синеющими пятнами: яркой и сочной лазурью моря, легкой и прозрачной голубизной небес.

Спору нет, впечатлительность — самая большая слабость всех нас, жителей Монтелузы. Впечатления, которым мы с такой легкостью поддаемся, долгое время властвуют над нашими мыслями, нашими чувствами и оставляют в наших душах глубокий, неизгладимый след.

Подумать только — епископ идет пешком! С той поры как епископский замок высится там, наверху, точно крепость, господствуя надо всей местностью, жители Монтелузы неизменно видели, как их епископы проезжали в экипаже по Райской аллее. Однако сан епископа, сразу же заявил монсеньор Партанна, это — сан, налагающий обязанности, а отнюдь не почетное звание. И он прекратил всякие выезды, рассчитал кучеров и лакеев, продал лошадей и сбрую — словом, стал выказывать во всем бережливость, доходящую до скаредности. Сначала мы думали:

— Он решил скопить побольше денег. У него, верно, много бедных родственников там, в Пизанелло.

Но вот однажды из Пизанелло в Монтелузу приехал один из этих бедных родственников, родной брат епископа, отец девяти детей. Стоя на коленях и просительно сложив руки, QH молил его преосвященство, как молят святых угодников, оказать ему денежную помощь, чтобы он мог хотя бы заплатить докторам за операцию, в которой срочно нуждалась умирающая жена этого бедолаги. Однако тот даже не захотел дать своему брату денег на обратную дорогу в Пизанелло. Все мы видели этого несчастного и своими ушами слышали, как он рассказывал о своем горе в кафе «Гусиная лапка» сразу же после того, как возвратился из епископского замка; глаза его были полны слез, а голос прерывался от рыданий.

В наши дни епархия Монтелузы — заметьте это себе хорошенько — одна из самых богатых епархий в Италии.

На что же намеревался употребить монсеньор Партанна доходы с этой своей епархии, коль скоро он столь бессердечно отказал в необходимой помощи близкому своему родичу из Пизанелло?

И вот Марко Меола сорвал покров с этой тайны.

Я прекрасно запомнил Меолу в то утро, когда он созвал всех нас, либералов Монтелузы, на площадь перед кафе. Руки его дрожали; львиная грива растрепалась, и он все время яростно нахлобучивал свою мягкую шляпу, которая ни за что не хотела держаться на его гордо откинутой голове. Он был суров и бледен. Он весь дрожал от негодования, и ноздри его судорожно раздувались.

Старожилы Монтелузы до сих пор не могут забыть о тех ядовитых семенах разложения, которые взращивали в душах крестьян, да и всех жителей нашей округи отцы лигурийцы, исповедуя верующих и произнося свои проповеди; эти монахи запятнали себя также шпионством и предательством в мрачные годы тирании Бурбонов, чьим тайным орудием они были.

И вот этих–то отцов лигурийцев, да, именно этих отцов лигурийцев, задумал возвратить в Монтелузу монсеньор Партанна, он задумал вернуть тех самых монахов; которых изгнал из города возмущенный народ, когда вспыхнула революция.

Вот для чего, оказывается, копил он доходы со своей епархии!

Он бросил вызов нам, всем гражданам Монтелузы! Ведь только изгнанием этих монахов нам и удалось доказать свою пламенную любовь к свободе, ибо при первом же известии о вступлении Гарибальди в Палермо полиция бежала из Монтелузы, а вместе с нею убрался из города и немногочисленный гарнизон.

Итак, монсеньор Партанна вознамерился сокрушить единственную нашу славу.

Мы смотрели друг другу в глаза, дрожа от гнева и возмущения. Необходимо было любой ценой воспрепятствовать исполнению его коварного замысла. Но как это сделать?

С того самого дня небо гробовым сводом нависло над Монтелузой. Город облачился в траур. Епископский замок, где злобный старик вынашивал свой преступный план, осуществление которого с каждым днем приближалось, точно гигантский камень, давил нам на грудь.

Хотя все знали, что Марко Меола был племянником Склеписа, секретаря епископа, никто в то время не сомневался в его либеральных убеждениях. Напротив, все мы восхищались почти что героической силой духа Меолы, понимая, сколько неприятностей должны были в конечном счете принести подобные убеждения человеку, который вырос в доме дяди–священника, воспитавшего его, как родного сына.

Теперь же мои земляки, жители Монтелузы, спрашивают меня с насмешливым видом:

— Но если Меоле и вправду казался горьким хлеб в доме его дяди, почему не стал он работать, чтобы освободиться от столь гнетущей зависимости?

Однако они забывают, что после того, как Меола еще подростком сбежал из семинарии, Склепис, который хотел, чтобы его племянник во что бы то ни стало сделался, как и он сам, священником, не позволил юноше учиться в другом месте; они забывают, что по милости раздосадованного служителя церкви пропадал всуе столь талантливый человек.

Я прекрасно помню, какую единодушную поддержку, какие шумные рукоплескания, какое всеобщее восхищение снискал Марко Меола, когда, пренебрегая гневом епископа, негодованием и местью своего дяди, он превратил в кафедру один из столиков кафе «Гусиная лапка» и в определенные часы дня разъяснял жителям Монтелузы написанные по–латыни и по–итальянски сочинения Альфонсо Мари из Лигурии, прежде всего «Священные и нравоучительные беседы для всех воскресных дней года» и «Книгу восхваления Марии».

Но нам ведь непременно хочется сделать Меолу козлом отпущения за наши обманутые надежды, за все промахи, в которых повинна наша злосчастная впечатлительность!

Когда Меола в один прекрасный день со свирепым видом поднял руку и, приложив ее затем к сердцу, сказал нам: «Синьоры, я торжественно обещаю и клянусь вам, что отцы лигурийцы не возвратятся в Монтелузу», — вольно же было вам, земляки мои, вообразить Бог знает какую чертовщину! Вы сразу же подумали о подкопах, бомбах, засадах, ночном нападении на епископский замок, вы представили себе Марко Меолу, который, подобно Пьетро Микке, с фитилем в руках готовится взорвать дворец, а вместе с ним епископа и отцов лигурийцев.