Страница 1 из 11
Юрий Евгеньевич Прохоров
Действительность. Текст. Дискурс
Введение I
И когда на земле будет окончательно покончено c курением, на пачках сигарет вместо слов «Курение опасно для вашего здоровья» будут писать: «Уточняйте термины, и этим вы избавитесь от многих недоразумений».
Прочитав название работы, а потом эпиграф, лингвист подумает: «Экая претенциозность!». Положим, не большая, чем название известной работы, появившейся примерно три десятилетия назад: «Мысли о русском языке». Кроме того, лингвист еще и не догадывается, что дальше будет еще претенциознее… Безусловно, автор осознает, что его претенциозность – не Бог весть что[1]. Просто до вершин научного стиля изложения ему далеко, а тянуться-то хочется!.. Хотя справедливо замечено, что «как от дескриптивной, так и от индексальной референции отличаются «цитатные» употребления именных групп, которые подобно именным группам, используемым при «презумптивной» повторной номинации, характеризуются определенностью. При «цитатном» употреблении референт обозначается посредством той же именной группы, посредством которой он был обозначен в предшествующем тексте, хотя дескрипторное содержание такой именной группы недостаточно для однозначной идентификации референта». Но, с другой стороны, ведь «если понимать пассиорему как единицу описания класса неречевых поступков (но отнюдь не действий), указывающую на реорганизацию этнического пространства за счет ментально-культурологических взрывов (по Лотману), изменяющих модусы взаимосвязей синментальности и палеоментальности (в этой связи особую важность приобретает проблема потерь и компенсаций в этнических утилитарно-ценностных «картинах мира»), то (этнопсихо)бихевиолектему/(этнопсихо)семиолектему следует считать единицей описания класса речевых действий. Иными словами, этническое пространство/этническое поле есть не что иное, как когерентная совокупность пассиорем (как форм, в которых реализуются когиолекты) и бихевиолектем/семиолектем».
И все это, по категоричному настоянию авторов, должно выводиться «в светлое поле сознания»… Конечно, это – вершины, звезды! («Что общего между женщиной за рулем и звездой? – Мы ее видим, а она нас – нет»). И только пиетет перед ними не позволяет вспомнить незабвенного «друга Аркадия»…
Но светлое поле сознания напоминает, что пункт 2 статьи 3 проекта Федерального закона «О русском языке как государственном языке Российской Федерации»[2] гласит: «Не допускается (много чего не допускается. – Ю.П.)… употребление нецензурных слов и выражений (это пока о другом. – Ю.П.), а также иностранных слов и словосочетаний при наличии соответствующих аналогов в русском языке». Вот оно, главное – «при наличии аналогов»! Ибо нет ничего более русского, чем слово «аналог». Иначе бы оно не допустилось… Так что автор также смело может позволять себе использовать в работе некоторые подозрительно русские слова типа «дискурс», «вербальный» и, извините, «когнитивность»… Ну не может он устоять перед желанием прислониться к высокому, пусть и в мокроступах!..
И вообще! В молодые годы автора были популярны сборники «Ученые шутят». Правда, в них шутили в рамках дозволенного только нефилологи – физики, математики и пр. Тогда их время было. Но ведь сейчас появились и филологи-шутники: «Психолингвистика в анекдотах», «Грамматика в анекдотах»[3]. Тексты художественной литературы одни исследователи подразделяют на «светлые, темные, печальные, веселые, красивые, сложные и смешанные», другие – «на моногамные и полигамные, фаллические и вагинальные, а также тексты-жены, тексты-любовницы, тексты-любимые» (если кто-то хочет уточнить эту классификацию или поспорить с ней – к авторам; но аккуратнее, они – доктора филологических наук…).
В каждой шутке, как часто говорят, есть доля истины – и доля шутки… Попробуем найти золотую середину – может быть, тогда и истина станет не только яснее, но и интереснее?
Введение II
– Кто может писать воспоминания?
– Любой.
– Почему?
– Потому что никто не обязан их читать…
В последнее время практически все работы по культуроведению начинаются со слов: «Существует более двухсот (трехсот, четырехсот и т. п.) определений культуры»… Более комфортной ситуации для исследователя быть, на наш взгляд, не может! В самом деле, ну кто же с полной серьезностью будет заниматься критическим разбором 401 – го определения?! С другой стороны, новый автор защищен от язвительной критики своего маститого предшественника за то, что не учел в своей работе 247-го определения: ведь и сам маститый никогда не застрахован от ответного замечания о том, что недостаточно глубоко проанализировал 171-е…
Конечно, терминологическая проблема «текст-дискурс» стартовала значительно позже, однако, как сказали бы специалисты-лошадники, «приняла резво». Если внимательно рассмотреть хотя бы основные определения и текста, и дискурса, а к ним еще добавить и описание точек зрения на их взаимосвязь, то на собственную точку зрения не останется или сил, или полиграфических мощностей. В целом ряде работ одно только обобщение разных взглядов на эту проблему занимает несколько страниц[4].
Но все разумные доводы бессильны справиться с исследовательским зудом – если он охватил, то никакое чтение предшественников не поможет! И тянется рука к перу, перо – к бумаге…
Не отрицает наличие этого всесильного зуда и автор данной работы. Правда, по его мнению, у него есть некоторое смягчающее вину обстоятельство (а у какого автора его нет?!). Его интересует не столько собственное приобщение к высокому терминотворчеству, сколько практика его непосредственной деятельности: обучение русскому языку, русскому речевому общению, общению с носителями русского языка иностранцев. Однако эта утилитарная цель (использование термина «прагматическая» может вызвать не нужный пока на этапе «Введения» взрыв страстей) требует решения не менее утилитарного вопроса: на чем мы можем учить этому общению? К единицам обучения, кроме прочего, относится и текст (см. Азимов и др., 1999; 77) – но чему мы учим на основе текстов? Коммуникации? Или мы даем иностранцу некоторые знания, заключенные в тексте, на базе которых он (сам?) будет строить коммуникацию? Или мы должны ему давать набор некоторых высказываний (это также единица обучения), соотнесенных с ситуациями реального общения носителей русского языка в родных для них условиях коммуникации? Или мы и то и другое должны представить ему в некотором наборе упражнений (это – элементарная единица обучения), «пройдя» которые иностранец и вступит в общение с нами? И сколько всего «этого» ему необходимо, чтобы понять короткий русский анекдот: «Василий Иванович, белые в лесу! – Эх, Петька, не до грибов сейчас!».
Поэтому не корысти ради, а потребностей изучающих русский язык для, автор и вынужден обратиться к этой проблематике. А в глубине души автора пусть теплится надежда, что этим обращением он действительно поможет им, а не окончательно запутает сам себя…
Словом, как писал М.В. Ломоносов в своей оде «На взошествие когнитивности и прагматики»:
Глава I
Текст и дискурс
«И он ему сказал». «И он ему
сказал». «И он сказал». «И он ответил»,
«И он сказал». «И он». «И он во тьму
воззрился и сказал». «Слова на ветер».
«И он ему сказал». «Но, так сказать,
сказать «сказал» сказать совсем не то, что
он сам сказал». «И он «к чему влезать
в подробности» сказал; все ясно. Точка».
«Один сказал другой сказал струит».
«Сказал греха струит сказал к веригам».
«И молча на столе сказал стоит».
«И, в общем, отдает татарским игом».
«И он ему сказал». «А он связал
и свой сказал, и тот, чей отзвук замер».
«И он сказал». «Но он тогда сказал».
«И он ему сказал; и время занял».
1
«Товарищ прапорщик! А крокодилы летают? – Нет, не летают. – А товарищ лейтенант говорит, что летают… – Да, товарищ лейтенант прав: крокодилы летают. Но так низэнько, низэнько!..»
2
В момент написания этих строк (февраль 2003) автор может цитировать только проект Закона, так как он был принят Государственной Думой, но отклонен Советом Федерации.
3
Не все же депутатам Государственной Думы озвучивать с экрана телевизора анекдоты в грамматике, считая, что то «-ин», которое стоит в конце фамилии, есть приставка опосля двух корней… Хотя, с другой стороны, аналог-то есть в литературе вопроса – некий персонаж отечественной классики ведь полагал, что все зависит от того «штора дверь»: «Эта? Прилагательна… Потому что она приложена к своему месту. Вон у чулана шеста неделя дверь стоит еще не навешана: так та покамест существительна»…
4
Блестящий тактический (а может быть, даже и стратегический) пример в этом направлении подал Ю.Н. Караулов: сначала он ввел в широкий научный обиход понятие «русская языковая личность», а по прошествии некоторого времени сам же и обобщил другие точки зрения на нее, построил их в определенную систему. И теперь последователи вынуждены не только цитировать его как основоположника, но и свое место в строю определять также «по Ю.Н. Караулову»! (см. Караулов 1995; 63–65).