Страница 4 из 7
Нигде кроме Германии антитеза романтизма классицизму не проявилась столь резко и всеобъемлюще; однако картина литературного процесса рубежа столетий свидетельствует о глубоком их взаимопроникновении. Вместе с тем как раз в немецком искусстве классический канон и романтические новации соединились самым плодотворным образом, гармонично дополнив друг друга. Необычайный диапазон эстетических интересов романтиков, характерное для них стремление к универсальному познанию мира в его движении, контрастах и противоречиях придавало иной смысл демонстративно отвергаемому опыту классицизма. Воздействие романтических импульсов на классику неоспоримо: в позднем просветительском классицизме присутствуют элементы романтизма, как и сохранение в романтизме традиций классицизма имело большее значение, нежели традиционно предполагается. Это обстоятельство позволило И. В. Гёте произнести приговор этому бесплодному спору двух художественных принципов мировосприятия: «Время окончательно примирило раздор между классикой и романтикой»[6].
Непростые взаимоотношения романтиков с Гёте – личные симпатии и антипатии, расхождения в литературных пристрастиях и эстетических взглядах – неоднократно рассматривались исследователями. Принято считать, что романтическая революция совершалась как бы в тени величественной фигуры «олимпийца», который покровительствовал молодежи и был снисходителен к запальчивым манифестам романтиков. Своеобразный культ «олимпийца» Гёте, воплощавшего собой «мировой дух гения», – показательная примета эпохи. Однако в позднем творчестве И. В. Гёте заметно воздействие жестоко высмеянной им «отшельниковско-штернбальдовской» доктрины. Поначалу он с симпатией отнесся к замыслам и пафосу обеих книг (сб. «Сердечные излияния Отшельника» В. Ваккенродера и романа Л. Тика «Странствия Франца Штернбальда»); потом же с жаром заклинал «чудовище» со страниц альманаха «Веймарские друзья искусства». Братья Шлегели с их соратниками не могли не считаться с непререкаемым авторитетом национального гения, всегда соображались с суждениями старшего наставника. Роман «Театральное призвание Мейстера» Ф. Шлегель провозгласил одной из «величайших тенденций» времени, но при этом утверждал, что «роман в той же мере обманывает обычные ожидания единства и связи, как и удовлетворяет их».[7] В 1798–1799-е годы вокруг журнала «Атенеум» им удалось сплотить лучшие молодые силы немецкого искусства и идеалистической мысли (и даже представителей естественнонаучной мысли). Появившиеся на его страницах оригинальные по духу и необычные по форме афоризмы и суждения получили обозначение «фрагменты» и «идеи». Чувство универсума и безошибочность «подлинного систематического инстинкта» осуществимо только через этот жанр, вмещающий в себя бесконечное разнообразие тем, проблем искусства и действительности, различные стилистические манеры и разные психологические настроения. Романтический универсализм сродни классическому художественному мировидению.
В ускоренно развивавшихся национальных литературах просветительская традиция и романтические веяния сосуществовали еще долгое время. «Остаточное» присутствие романтизма заметно, несмотря на господство «критического направления» в литературе (так раздражавшая Ф. М. Достоевского «шиллеровщина» ощутима в его собственных ранних произведениях). Концептуальна роль романтического наследия в художнической продукции «неоромантического» характера 1850–1880-х гг. Такова ситуация в некоторых региональных литературах, например русской литературе Сибири, в ориентированных на немецкую культуру литературах Скандинавии. Похожие тенденции заметны в «младонациональных» литературах – украинской, белорусской, в литературах Прибалтики на протяжении всего XIX столетия, возрождающихся национальных литературах балканских народов в тот же период и т. п.
Хронологически не совпадающие временные рамки романтизма в разных национальных литературах задают «калейдоскопическую» картину единого целого; разрозненными кажутся отдельные кружки и «школы» романтиков; весьма различающиеся эстетические установки и идейные взгляды разделяют соратников по романтическому движению. Сам генезис таких непохожих друг на друга национальных «романтизмов» уже не так определенно связывается исключительно с немецкими истоками. Подлинный романтизм в его эстетическом измерении нигде не выходил за рамки одного из течений общественной мысли. Свойственный романтизму – по крайне мере на начальном этапе его развития – максимализм в отрицании всего устоявшегося уклада жизни, как и нигилизм суждений и высказываний, пугал «обывательское» общество. Поведение обоих братьев Шлегелей и за университетской кафедрой, и в приличном обществе вызывающе не соответствовало принятым нормам поведения. Но следует все же различать новаторские манифесты и «эстетику» публичных скандалов, критический накал журнальной полемики и фрондерскую манеру светского эпатажа.
Все достижения романтиков, как и заблуждения, связаны с гуманистической традицией. Кризис западноевропейского гуманизма сказался на характере романтической доктрины и последующей судьбе романтического наследия. «Движение, исходной точкой и конечной целью которого была человеческая личность, могло расти и развиваться до тех пор, пока личность была главным двигателем европейской культуры»[8]. Р. Вагнер оплакивал романтическое искусство, погибшее в столкновении с буржуазной действительностью: «Художник совершенно беспомощен перед житейской пошлостью и, не умея отстоять свое высокое право гения, то и дело впадает в противоречия с самим собой, бесцельно расточая, принижая и обесценивая свое огромное дарование и, тем самым, становясь игрушкой злобных сил»[9]. Этот опыт неоценим.
Романтический «критицизм» – мучительные раздумья по поводу ужасающего разлада человека с собой и миром – как типологическая модель отношения к окружающей действительности еще раз повторится в культуре декаданса. Миросозерцание «мировой скорби» вполне описывается известной формулой Ф. М. Достоевского: и ситуация «разбитых кумиров», и фигура гения, исповедующего «музу мести и печали, проклятия и отчаяния», узнаваемы. О. Шпенглер позже утверждал: «Одно и то же мирочувствование говорит во всех. Оно родилось и состарилось вместе с фаустовской душой»[10]. Ф. Ницше и другие предвещали сумерки богов, оплакивали «закатную» Европу. Романтики всегда оставались оптимистами. Новалис завещал: «Спокойно и бесстрастно подобает истинному созерцателю наблюдать новые времена, когда рушатся государства… Ищете ли вы зачаток погибели также в старом строе, в старом духе? Верите ли в лучший строй, в лучший дух?»[11]. Идеальный универсум, согласно Шеллингу, заключает в себе те же самые единства, что и реальный: «абсолютное тождество того и другого» открывается только философу или поэту. Кто не поднимается до идеи целого, не способен судить не об одном произведении искусства.
Романтическое наследие в национальной литературе современной Германии всегда было предметом особой гордости немцев. Романтической школе в Германии посвящено немало книг, но исследователи обошли вниманием наиболее «острые моменты» в воззрениях ранних немецких романтиков; «народничество» поздних романтиков – «камень преткновения» в академических спорах, искажался до неузнаваемости подлинный смысл идеологической доктрины «крови почвы». Многие проблемы замалчивались, либо же интерпретировались предвзято. «Религиозному отречению» в немецком романтизме уделено ничтожно малое внимание; католический идеал оказался и вовсе фигурой умолчания. Существующая учебная литература не рассматривает их подробно, как выходящие за ограниченные рамки учебной программы, научные работы отражают зачастую все еще «критический подход» к идеологической подоплеке данных проблем немецкого романтизма; в современной науке наметилось некое охлаждение интереса к романтизму как «прочитанной странице». Все еще мало исследованы религиозно-философские и этикоэстетические аспекты романтической доктрины. Ностальгические искания «истинной Церкви», попытка реконструкции обновленной «вселенской» парадигмы Христианства, поэтизация средневекового общеевропейского социума и католической теократии, стремление обрести на христианской («евангельской») основе некогда утраченную гармонию «самоценного» романтического индивидуума с божественным мирозданием характерны не только для романтиков немецких, но и их русских и французских последователей. Показателен биографический аспект в изучении немецкого романтизма (заметим, что романтическая трагедия «непризнанных гениев» типологически повторяется во всех национальных романтизмах). Сами кумиры романтического любомудрия своими глубокомысленными философскими разборами романтической эстетики сделали романтизм уделом академической науки, лишили школу жизни. В соседних с Германией странах немногие наиболее активные и последовательные пропагандисты немецкой романтической школы порой излишне увлеченно «дописывали» и переписывали истинную картину. Романтизм не сошел со сцены окончательно, отыграв свою роль. Животворность его идейных принципов миросозерцания и художественных приемов отображения действительности несомненна.
6
Эккерман И.-П. Разговоры с Гёте в последние годы его жизни: Пер. с нем.; М., 1981.
7
Athenaum: Eine Ztschr. Ausw. S.163.
8
Блок А. Крушение гуманизма. С.94.
9
Вагнер Р. Художник и публика. С.68.
10
Шпенглер О. Закат Европы. С.571.
11
Новалис. Гимны к ночи. С.176.