Запретный лес

Что до Вади – мне не нужно ничего рассказывать. Я всё знаю сам. Я ещё жил там, когда это случилось. Ровно через год после смерти Эн Эф. В тот день «духи» снова тревожили и одолевали, с самого утра. Я находился рядом с ним неотлучно, за исключением единственного часа, которые понадобился мне, чтобы сгонять на Вадином мотоцикле домой и посмотреть, как там перемогается запившая накануне мать. В этот час всё и произошло. «Духи» прижали Вадю и не давали дохнуть, «духи» доняли, допекли и загнали его в глухой, глуше некуда, угол, выйти откуда можно было лишь одним способом: упереть обрезанный ствол в челюсть снизу и – нажать спусковую скобу.

…Так что же осталось-то? – спрашивал он себя, воротившись на эту самую автостраду и на волю отпуская движок. Что осталось от него, моего аномального детства? Неужто – совсем ничего? Да нет, глупости. Не может такого быть. Что-то оттуда я вынес и сохранил – единственное, сокровенное, основное. То, что всегда со мной, и чему я так и не смог до сих пор отыскать подходящего имени. Просто я знаю, что оно, краеугольное, есть – и останется со мной ещё долго. А названия, символы, слова – Бог с ними… Это, в конце концов, далеко не главное – слова. И сути они никак не меняют.

Сука, не взявшая верх

…и день – далеко не из лучших. Один из холодных, дождливых дней на эшафот всползающего октября – такой не прибавит настроения. И, как бывает всегда в таких случаях, тягучее, томительное охватывает недоумение: к чему это все? Зачем он, хмурый, должен находиться сейчас здесь, где бьется-лезет необоримо в ноздри вонь сырой, растревоженной смертью земли – хоть и закидали уже яму лопатами, подбили холмик, крест воткнули свежего дерева с таблицей из нержавейки: Кравец В. П.– 1960 – 2004.

…не нужно было ее брать. И так ведь простужена была, температурила, кашляла и чихала, и забыла еще, ко всему, носовой платок: совсем по-детски шмыгала носом; капля повисала на аккуратном, покрасневшем кончике, уносилась к подмерзшей земле – зря он взял Лару с собой.

Мамашу, привезенную из деревни, уводят под руки – младший брат покойного и бывшая жена, с которой развелся Прокофьич семь лет назад (как говорил он, счастьем и избавлением оказался этот развод). Жена другая, гражданская, сожительница, тоже теперь уже бывшая – держится чуть позади. За ней еще трое в рядок – Федоров, Абрамович, Гарин. Все друзья, интеллигенты и собутыльники прежние – того, кто отпил уже земное. Точно такие же друзья, как и хмурый с почетным городским мясником и бизнесменом Ильей Андреичем. Мясник, хмурый и Лара шагают позади всех, палой шуршат листвой, беседуют неспешно вполголоса… Все, в сущности, рады, что определен покойник в надлежащее место, и не придется мерзнуть больше на октябрьском, пронзительном, неласково-влажном ветру.

Все хорошо, если бы мать покойного – неквелая, в теле обширном, старуха – не завыла вдруг на все кладбище, заполошно-отчаянно и страшно… Так завыла, что Лара шмыгнув жалко носом, кинулась искать по карманам дома оставленный платок, закашлялся и ругнулся дорогой мясник, да и сам хмурый предательскую ощутил слабость – чему обрадован вовсе не был.

– Gone the way of all flesh… – мясник, до обращения своего в мясника, преподавал лексикологию на инязе Университета и не может до сих пор об этом забыть. – Joined the majority, yeah?

– Gone off the hooks, I’d rather say, – отвечает хмурый, который иняз этот в свое время заканчивал. – И вообще, Андреич, не понимаю и никогда не пойму, отказываюсь просто понимать: почему сейчас? Почему именно сейчас, когда все у него, вроде, наладилось? И почему Прокофьич? Почему не Федоров, Абрамович, Гарин? Ведь ребята эти и трепыхаться, вроде, перестали, как ни печально это сознавать… Почему, Андреич?

– Потому и не они, что перестали, – объясняет мясник туманно.

– А лицо у него ничего и не страшное – нормальное было лицо! – это Лара восемнадцатилетняя, что тараторит всегда, мчится-торопится жить, но сейчас – задумчива, печальна, тиха. – Слушайте, а как бы нам на поминки эти не пойти – не хочется страшно!

– Нельзя, девочка, не идти, – говорит солидный, внушительный, как и авто его, Илья Андреич. – Да мы и не будем долго. Полчасика посидим, отбудем, а там к вам рванем – и помянем Прокофьича по-людски. Правильно я, Дим, говорю?

Правильно, Илья Андреич, все правильно… Пройдя сквозь арку полуразваленную ворот – кирпич торчит из рваной штукатурки – они держат путь к автостоянке. Шофер мясника, подняв меховой воротник, надвинув низко кожаную кепку, курит у блестящего крыла. Хмурый и Лара забираются на заднее сиденье, бежевой скрипят кожей.

– А знаешь, Андреич, – позже, на мосту уже, говорит хмурый раздумчиво, – это ведь я на его месте должен был оказаться: годика этак с два назад. Помнишь – когда совсем до края дошел? Сам ведь не раз и не два подумывал: хватит, может быть, мучиться? Так вот, махом единым – взять да обрезать концы!

– Но теперь-то все хорошо? – мясник осторожен голосом. – Отец бы рад был, Дмитрий – что все у тебя наладилось.

– Да, все у меня наладилось, – отвечает, чуть погодя, хмурый. – Все наладилось, я здесь сейчас, молодой и здоровый, делаю английское свое дело и долго еще собираюсь им заниматься… Жениться вот подумываю на юной одной красавице. А Прокофьич – в деревянном ящике. Я ж видел его две недели назад: никакого намека даже…

– Ты знаешь, он в августе курс лечения биотоками прошел и – как отрезало. Я-то, Дмитрий, не особо верю во все эти кодирования, зашивания, биотоки и так далее – не верю, и все! Ты ж, в конце концов, без этого обошелся – так ведь? Возьми их, – он кивает вперед, где маячит Фольксвагена серый зад. – Федоров сколько раз кодировался – был хоть какой-то толк? Сколько старуха-мать Гарина по знахарям и колдунам таскала – помогло разве? Но решать-то было Прокофьичу – биотоки так биотоки. Вообще-то, после них он два месяца даже к пиву не прикасался. Я у Нади его спрашивал. Слушай, говорю – может, он втихую, от тебя тайком, попивал? Нет, говорит, я бы заметила непременно, да ведь и правда – такое не утаишь. Ты же был у него, сам видел – другой человек! Работу нашел хорошую, в частной конторе – с его ли головой не найти? Деньги стал зарабатывать приличные – да что деньги!.. Деньги я и сам ему предлагал… Но ты ж его знаешь, Дмитрий – отказывался брать наотрез. Сам да сам, без посторонней разберусь помощи – вот и разобрался! Что ж ты, Прокофьич, натворил!

Вздыхает Илья Андреич невесело, вздыхает эхом и Лара, Прокофьича совсем не знавшая; кожей скрипит, жмется к плечу квадратному хмурого, шмыгает пряменьким носом… Совсем расхворается – думает хмурый, и, приобняв, жмет девушку покрепче к себе.

И позже, когда въезжают в каштанами усаженный двор, поднимаются на четвертое небо и садятся за поминальный стол – ни на шаг от него Лара, и руку не отпускает тоже: как девочка малая, что потеряться боится во враждебной, из людей огромных и чужих, толпе.

А все же – никто не теряется.

Автомобиль бизнесмена-мясника бежит к хмурому.

…и вспомнилось то похмельное, двухлетней давности, утро, когда я, промучавшись ночь в попытках тщетных заснуть, дотянул кое-как до света, выпутал тело гудящее, слабое из желтых, в моче и блевотине, простыней, и побрел, за стены держась, в кухню – выпить хотя бы воды. Я и кран-то отвернуть был не в состоянии – и теплой, стоялой хлебнув из чайника, за стены держась, воротился и сел за стол. В кровати, придвинутое к стене, еще одно лежало бревно – то, что называлось когда-то женщиной: храпело, затягивая с клокотанием и свистом воздух, причавкивало, шлепало губами во сне… Откуда взялось оно и как попало в мою квартиру, вспомнить решительно не представлялось возможным.

Запой не был еще завершен – я подсчитывать пытался по дням, но раз за разом путался и сбивался. Нашарив в ящике ручку, пробовал даже записывать на бумаге, однако занятие это тут же бросил: всего меня яростной, нестерпимой било дрожью, и ручка, сбежав из неверных пальцев, укатилась далеко под кровать.